– Расскажите о своем отце.
– Об отце?
– Об отце.
– Он умер.
Повисла пауза, и Джульетта поняла, что должна ее заполнить.
– Его похоронили в море, – сообщила она.
– Правда? Он был военным моряком?
– Нет, торгового флота.
– А. – Он едва заметно приподнял бровь.
Джульетте не понравилась эта снисходительная бровь, и она решила даровать своему неизвестному отцу повышение в чине:
– Он был офицером.
– Ну конечно. А ваша мать? Как она поживает?
– Очень хорошо, спасибо, – машинально ответила Джульетта.
Она чувствовала, что сейчас у нее разболится голова. Мать часто говорила, что Джульетта слишком много думает. Джульетта решила, что, вероятно, думает недостаточно. От воспоминания о матери у нее стало тяжело на сердце. Та все еще скорее присутствовала, чем отсутствовала в ее жизни. Джульетта предполагала, что в один прекрасный день положение изменится, но сомневалась, что это будет к лучшему.
– Я вижу, вы учились в хорошей школе, – заметил собеседник (как его, Марсден?). – Притом в довольно дорогой сравнительно с доходами вашей матери. Она ведь швея, правильно? Швея-надомница.
– Портниха. Это другое.
– В самом деле? Я в этих вещах не разбираюсь. – (Она ясно поняла, что он в этих вещах разбирается очень хорошо.) – Вы наверняка задавали себе вопрос, откуда мать берет деньги на ваше обучение.
– Я получала стипендию.
– Какие чувства это у вас вызывало?
– Чувства?
– Вы чувствовали себя неполноценной?
– Неполноценной? Конечно нет.
– Вы любите живопись? – внезапно спросил он, и она растерялась:
– Живопись?
Что он имеет в виду? В школе ее взяла под крыло учительница рисования, энтузиастка своего дела, мисс Джайлс. («У тебя хороший глаз», – сказала ей мисс Джайлс. «У меня их два», – подумала тогда Джульетта.) До смерти матери Джульетта часто бывала в Национальной галерее. Она не любила Фрагонара и Ватто и всю эту миленькую дребедень, от которой любому приличному санкюлоту захочется отрубить кому-нибудь голову. То же относилось к Гейнсборо и его богатым аристократам, самодовольно позирующим на фоне принадлежащих им роскошных далей. И Рембрандт. Рембрандта она особенно не любила. Что такого замечательного в безобразном старике, который постоянно рисует сам себя?
Может, она на самом деле не любит живопись. Точнее, у нее на этот счет своеобразные взгляды.
– Конечно я люблю живопись, – сказала она. – Разве бывают люди, которые ее не любят?
– Вы не поверите. А кто ваши любимые художники?
– Рембрандт. – Она прижала руку к сердцу, изображая страстную любовь.
Она любила Вермеера, но не собиралась откровенничать об этом с незнакомцем. «Я преклоняюсь перед Вермеером», – однажды призналась она в разговоре с мисс Джайлс. Теперь ей казалось, что это было в другой жизни.
– А как насчет языков?
– Люблю ли я языки?
– Владеете ли вы ими? – Он вгрызся в черенок трубки, словно младенец, у которого режутся зубы, – в зубное кольцо.
Господи боже, подумала она. Этот человек был ей просто на удивление неприятен. Позже она узнала, что это его конек. Он был одним из лучших специалистов по допросам. Однако то, что именно в этот день он заменял мисс Диккер, по-видимому, получилось случайно.
– Не особенно.
– Неужели? Не знаете языков? Может, азы французского или чуточку немецкого?
– Едва-едва.
– А как насчет музыкальных инструментов? Вы играете?
– Нет.
– Даже на пианино? Хоть немножко?
Не успела она произнести очередное «нет», как в дверь постучали и в кабинет просунулась женская голова.
– Мистер Мертон! – («Мертон!») – Полковник Лайтуотер хочет перекинуться с вами словечком, когда вы освободитесь.
– Скажите ему, что я буду через десять минут.
Господи, еще десять минут этого допроса с пристрастием, подумала Джульетта.
– Итак… – произнес он. Это словечко показалось ей перегруженным зловещими смыслами. Он снова занялся трубкой, и это добавило тяжести. Может, военное министерство теперь отпускает слова по карточкам? – Вам восемнадцать лет?
Это прозвучало как обвинение.
– Да.
– Вы довольно развиты для своих лет, не так ли?