— Гаврила Семенович, ответьте мне прямо: вы хотите уволиться?
— Нет… — с трудом проговорил Парфенов, отворачиваясь.
— Все ясно, — сказала Анастасия Васильевна спокойно и мягко. — Вопрос исчерпан. Прошу вас, больше этого разговора не начинайте. Отдыхайте, Гаврила Семенович. Я пойду. У нас гость.
— Постойте! — Парфенов с решительностью удержал ее руку. — Поговорим начистоту. Раз и навсегда. Выясним все до конца. — Его лицо залила багровая краска, голос дрожал. — Я вас терпеть не мог, вы знаете. Вы меня вытеснили, вы взяли начальственный тон, вы мне казались зазнайкой, свое «я» на первом месте, остальных — под ноги! Я думал: лезет из кожи вон, чтобы ее заметили в верхах, разыгрывает государственного человека, мол, моя душа болит за все леса страны. Я считал вас карьеристкой, я думал… Словом, я много думал о вас такого… Думал и говорил… Я радовался, когда Зайцев закатил вам выговор… Я хотел, чтобы у вас сорвалось с Святозером, и вас прогнали из Хирвилахти!.. Я…
Глаза Анастасии Васильевны потемнели, на щеках выступили розовые пятна.
— Довольно, Гаврила Семенович, — спокойно проговорила она. — Мне все известно. Извините, я должна уйти.
— Нет, не уходите! — Парфенов заступил ей дорогу. — Я должен сказать все! Почему вы меня не выгоняете? Для чего вы меня оставляете? Молчите? Тогда я вам все скажу. Чтобы я все время мучился, всегда помнил ваше великодушие. Спасли, пригрели в своем доме, работаете за меня. Желаете покрасоваться своим благородством перед людьми! Чтобы все говорили: «Ах, какой благородный человек Анастасия Васильевна! Другая на ее месте давно бы выгнала такого субчика, как Парфенов!»
Парфенов давился словами, голос его срывался.
— Вы мне нужны как специалист, а там можете думать все, что вам в голову взбредет! — сердито сказала Анастасия Васильевна и вышла.
«А, наконец-то, раскрылась, голубушка! — желчно подумал Парфенов, тяжело опускаясь на стул и вытирая холодный пот со лба. — Я ей нужен как специалист. Номенклатурная единица. Рабочий механизм. А что в моей душе творится, ей наплевать! Перед людьми разыгрывает спектакль: «Чуткость и забота о человеке». Не надо мне твоей показной заботы! Лживой чуткости!
Забыв о больной ноге, он метался по комнате, хватал вещи, швырял в сундучок. Крышку сундучка он захлопнул с такой силой, что в окошке зазвенело стекло. «Тиранят. Выпить рюмки не дают. Михайла под ее дудку пляшет. Уйду! Черт с ними, с их вниманием, заботой. Никто мне не нужен. Один проживу».
В дверь стучали.
— Кто там? — заорал Парфенов.
— Отопри, вояка! — послышался голос Матвеевны.
— Ко мне нельзя. Я не одет.
— Больно заботит меня — при полном параде ты али нет. Возьми молочка топленого.
Парфенов приоткрыл дверь и, не впуская Матвеевну, взял у нее кувшин с молоком.
— Спасибо, мамаша.
Коричневая рука старухи провела по ласковому беличьему меху душегрейки, — все-таки хватило охотничьих трофеев Парфенова на подарок.
— Чего один сидишь, как сыч в дупле? Шел бы к столу, с людьми покалякал.
— Мне и так весело, — хмуро отозвался Парфенов и скрылся за дверью. Глухо звякнула задвижка.
Чувствуя слабость во всем теле, Парфенов сел на край кровати, привалился боком к железным прутьям спинки. Палка с глухим стуком упала на пол. Ласка без шума прыгнула на кровать, лизнула его тяжелую синеватую руку. Парфенов, не меняя позы, обнял собаку за шею. Собака ласкалась к нему, тихо и восторженно повизгивала. В комнату заползали мягкие весенние сумерки. В тишине беззаботно тикали ходики, висевшие над кроватью. В дверь стучался Коля, звал: «Гаврила Семеныч, а Гаврила Семеныч! Газетки свеженькие принесли». Парфенов не отозвался. Ласка подбежала к дверям, заскреблась, заскулила. Парфенов прикрикнул на нее. Собака послушно улеглась на медвежьей шкуре у печки. Тяжело опираясь на палку и волоча больную ногу, Парфенов проковылял к окну. Как заметно прибавился день! Восьмой час, а сумерки только начали окутывать дальний лесок. Весна вступает в свои права. Тепла еще нет, но снег на взгорьях поредел, обнажились бурые пятна болот, желтые поляны. В усадьбе ольхи стали покрываться красно-коричневыми сережками. А вон и его хибара. Серое, уродливое пятно на опушке леса. Его жилище. В нем он прожил без малого пятнадцать лет. Парфенов оглянулся на сундучок, стоявший в центре комнаты. Представилось ему: он — в полутемной избушке, один, как барсук в норе, тихо, только тараканы шумят за печью, и ни одного человеческого голоса.
Парфенов, сгорбившись, долго стоял у окна, потом открыл сундучок и водворил свои нехитрые пожитки на прежнее место.