Ханна кивнула, скорее всего, она не имела ни малейшего представления, что такие вещи стоят денег, которых она никогда бы не нашла, но Мари подумала о своей собственной матери, у которой были самые бедные похороны, и потому решила избавить Ханну хотя бы от этой заботы.
Они вышли из квартиры, заперли за собой дверь, и Мари положила ключ себе в карман. В коридоре на полу по-прежнему сидела Шустер, прислонившись спиной к столбу, ее голова упала на грудь. Она спала, все еще крепко держа в правой руке пустую бутылку из-под шнапса. В доме где-то внизу заплакал ребенок, следом раздался раздраженный голос немолодой женщины и какой-то твердый предмет с грохотом ударился о стену.
Небо затянулось облаками, в переулках квартала дул холодный ветер, поднимая рябь в лужах. Это было время обеда, отовсюду доносился запах картофельной похлебки, перемежавшийся с запахом репы. Дети куда-то исчезли, только пес все еще лежал у входа и грыз какую-то палку. Мари с Ханной торопились покинуть квартал.
«Если уж здесь все так плохо, то как выглядят кварталы бедняков в городе?», – удрученно думала Мари. Да, конечно, церковь устраивала обеды, и женские общества в защиту отечества раздавали продукты. В свой последний визит на виллу пастор Лейтвин рассказывал, что человеческие жизни уносили болезни и эпидемии. Холод и голод настолько ослабляли стариков и детей, что те умирали от простого насморка.
Когда они проходили мимо фабрики Мельцеров, завыла сирена, извещавшая об обеденном перерыве. Мари была очень расстроена, потому что знала: хоть какая-то работа шла только в одном-единственном цехе. Там была занята горстка работниц, чистивших гильзы от снарядов, потом эти гильзы использовали повторно. Похоже, Иоганн Мельцер и не собирался начинать новое производство бумажного текстиля. Получается, Пауль зря чертил свои чертежи – его отец был не готов пожертвовать принципами. На его текстильной фабрике не делают эрзац, там выпускают только хлопок и качественную шерсть. Или же вообще ничего.
– Правда, что душа моей матери попадет на небо? – спросила Ханна.
– Уверена, что так и будет, – смело ответила Мари.
– А она сможет увидеть меня оттуда?
Мари стало немножко не по себе, потому что девочка посмотрела на нее своими огромными, полными доверия глазами. Что ей ответить? Ведь Ханне уже пятнадцать и она уже не ребенок.
– Никто не знает это точно, Ханна. Но если ты в это веришь, то так оно и будет.
Ханна кивнула и задумчиво посмотрела на небо, по которому ветер гнал белые и серые облака.
– Не знаю, хочу ли я, чтобы она всегда видела меня, – ответила она, нахмурив лоб. – Только иногда, наверно… чтобы она меня не забыла.
11
Еще никогда в жизни Алисия не заявляла мужу о своем решении так непреклонно, но сегодня, в этот чудесный майский день, когда парк и все дорожки окрасились в нежно-зеленый цвет, она это сделала. Все, чаша терпения переполнилась, об этом говорило ее лицо. Она была из рода фон Мейдорн, выходца из дворянского сословия, чьи сыновья, будучи офицерами, с честью служили кайзеру.
– Это моя твердая воля, Иоганн.
Мельцер разгневанно бросил утреннюю газету на пол, когда жена в самом начале завтрака пришла к нему с этой нелепой идеей. Нет, нет и еще раз нет. Ему не нужен лазарет здесь, в его доме. И дамы в его доме – и жена, и дочь Элизабет – должны уже наконец понять и принять это. Услышав эти слова, он вскочил со стула и хотел выйти из столовой, но не тут-то было: Алисия преградила ему дорогу. Уму непостижимо! Она загородила ему дверь! И чтобы пройти, ему надо было бы отодвинуть ее в сторону.
– Что все это значит, Алисия? Ты что, хочешь устроить скандал прямо перед прислугой? Да куда это годится?
Он стоял перед ней, взбесившийся и в то же время неуверенный и все-таки не осмеливался оттолкнуть ее или дотронуться до нее.
– Будет здесь скандал или нет, целиком зависит от тебя, Иоганн. Что до меня, то я совершенно спокойна. – Она, высоко подняла голову, хотя легкая дрожь в голосе выдавала ее. – Дело решено, мы устроим на вилле лазарет. Я уже поставила в известность соответствующие инстанции.
Он обвел глазами столовую, потом опять посмотрел на нее. Он чувствовал, как наливается краской его лицо. Ему нельзя волноваться, как сказал доктор, но сохранять абсолютное спокойствие в этой ситуации было невозможно.
– Это мой дом, – произнес он приглушенным голосом, едва шевеля губами. – И я решаю, что здесь будет, а чего нет.
– Ты заблуждаешься, Иоганн. Это и мой дом, поскольку я твоя супруга. А то, что я хочу сделать, – это заповедь человечности: возлюби ближнего своего. Не понимаю, как можно уклоняться от нее.