— Батька со своей как поругается, всегда к ней идёт, — говорил Святополк. — Брал бы её. С такой мачехой я б ужился.
В пушистых волосах цвета мокрого песка блестели серебряные подвески, как ракушки на морском берегу. По лицу и по рукам песчинками рассыпаны веснушки. Вся текучая, зыбкая, звонкая — будто вязнешь в ней, не отпускает.
Провела мимо гридницы,[24] покоев княжьих — переходом, да в отдельную избу, со светлицей и спальней.
В переходе, и без того узком, ворох соломы — ночевали здесь в жару. Где девушки ели, шили приданое и посидельничали — посреди пола очаг, по старинке. Вдоль стен — лавки, прялки, сундуки. Против каменного ложа Сварожича… истукан золочёный — как у чудинов? На пороге стало видно — не истукан. Девушка, солнцем одетая, оттого и кожа смуглая золотится, ожерелья сверкают и вышивка, а под ряснами и колтами[25] сразу и не разберёшь, что волосы черны как уголь. Ползут по плечам, по коленям — до полу. На одной косе куница, векши, ласка, на другой — утицы, селезень и выводок жабий. Бронзой, златом переливаются, зрачками сверлёными на вошедших смотрят. У самой зрачки неподвижные, жёлтым ободом обведённые, как изъян в сердоликовом камне. Хильдико показалось, что они с глухой стенкой — как зеркало, хоть и далеко стояла, и не разглядеть.
Лисица поклонилась, точно хвост поджала, и обратно юркнула, за двери. Как перед змеёй.
Хильдико застыла на пороге.
— Здравствуй, варяжская гостья, — рот княжны улыбнулся, будто единственный оттаял из заледенелой глыбы. — Что пленницей смотришь? Проходи, угощайся.
Ожила рука в витом обручье, провела над посудой, расставленной тут же, на лавке, над свободным местом рядом и вернулась к высоко повязанному поясу и округлому животу.
Хильдико послушно подошла, только сейчас заметив, что на очаге дымится что-то. Её ждали, для неё варили. Но она не видела ни котла, ни посуды, ни того, чем покои убраны. Только хозяйка — с непокрытыми волосами, заплетёнными в две косы, по лицу — девица, по животу — баба.
Хильдегарде набралась смелости:
— Ты Рогнеда?
— Да, — княжна повернула к ней голову. Хильдико вздрогнула. Она, оказывается, двигаться умеет. — А тебя как зовут, я забыла, не сердись.
Хильдико назвала себя.
— Стола нет, извини. Унесли вчера. Отцу допировать не хватило: там разбили один. Ты ж вчера не была?
— Нет.
— Я была. Ты такое веселье пропустила. Вон, Любашка скажет.
Из опочивальни чёрной павушкой выплыла вторая сестра. Эта одета попроще и глядит веселей, только худая очень. Небось вчера для жениха три рубашки надевала. Вот увидит Аскольд эти мощи и после первой же ночи отошлёт назад.
Любашка придвинулась поближе, упёрлась локтями в колени, подбородком в ладони.
— А ты похожа на брата…
Что тут скажешь? Вроде как от одного отца, от одной матери.
— Знаешь, я боялась, что не узнаю его или что он подурнеет. Ну, там, глаз выбьют, мало ли…
— Хорошо бы…
— Что, гулять не пускает? Вот почему ты такая хмурая! — Рогнеда вмиг оттаяла вся, и глаза стали человеческие, и лицо ожило, и руки. — Я в твоём возрасте тоже гулять любила. Дверь запрут — я в окно. Окно заколотят — я змейкой да в погреб…
— Только ты сначала дверь два раза высадила, — напомнила Любомира.
— А ты откуда знаешь? Ты ж спала.
— Да уснёшь тут.
Так вот она кто. Змея.
— Ну расскажи, как ты ехала? Что видела? В Нове-Граде была?
— Нове-Граде? А, Хольмгард…[26] Нет, мы по Даугаве и по Припяти.
— Ах, у вас же там данники.
— Да.
— Янтаря много? — загорелись глаза у Любашки.
— Нам хватает.
Вишь чего захотела, позарилась.
Любомира наклонилась совсем близко. Так подносят лучину к замочной скважине, чтоб отпереть в темноте. И ноздри у неё красиво вырезаны — как наконечник у стрелы.
— Значит, поморяне пропустили. А дрегва? — продолжала допрашивать старшая.
— Дреговичи сейчас смирные. После того, как ваши им показали, что нехорошо соседей теснить.
— Так и ваши тоже. Твой брат ведь отцу нашему помогал.
— Правильно, они там с этими… Бергами…
— Берзичами?
— Ну да. Влезли, в общем, куда не просили, на чужое хозяйство, ну и ятвягам аукнулось, а те — на Даугаву, а там у брата данники, — Хильдегарде наконец почувствовала себя свободно.