Приезжий понравился Валентину: хорошо слушает и со всем согласен. Образованный человек! Хоть и не специалист в сельском хозяйстве, а понимает. И когда, вздохнув, Генка ушел в свою аппаратную, Валентин долго еще говорил с инженером, даже прошел с ним в комнату для приезжих. Теперь они говорили о стихах, и Валентин принес замызганную тетрадь — он писал нравоучительные и обличающие стишки для стенгазеты. Стихи были плохие. Только недавно Валентин узнал, что существуют стихотворные размеры. Теперь ему казалось, что есть в поэзии свой производственный секрет, вроде зажигания в тракторе, без которого, хоть разбейся, ничего не достигнешь. Но приезжий, вероятно, и сам толком не знал, хотя и пытался объяснять.
— А как же, например, Маяковский? — спрашивал Валентин и жадно смотрел в глаза.
— Валя, я ложусь спать, — сказала за перегородкой жена.
— Сейчас иду…
Но Клава так и не дождалась, уснула одна.
3
Утром был туман, и в тумане слабо шевелился ветер. В отдалении пели невидимые петухи и лаяла собака. Туман пахнул дымом — хозяйки уже растопили печи. Видно было недалеко, от изб и деревьев оставались смутные пятна. Не было ни дороги в город, ни соседней деревни Копышева, ни леса, и оттого казалось, что земля уменьшилась. Зато сараи, избы, деревья словно отодвинулись друг от друга. В тумане весело болтали на проводах ласточки.
С утра Валентин занялся работой: снял дверь в комнате приезжих и унес в светлые сени, чтобы вставить замок; конечно, в колхозе нет воров, а все-таки приезжим неспокойно, когда не заперто. Он долго рассматривал косяк и дверь, словно впервые видел, мерил и чертил, громко разговаривая сам с собой: ему не приходилось врезать внутренние замки, и потому было интересно.
— Сделаем! — громко говорил себе Валентин, ободряя. — Суворов сказал, что пройдем по Чертову мосту, — и прошли! — Он рисовал на двери будущую скважину. — И году не пройдет, а дверь будет готова!
Клава знала — в воскресенье муж всегда что-нибудь забивает, пилит, строит, в крайнем случае колет дрова, — так он отдыхает от занятий в своей школе. Для порядка она поворчала:
— Хоть бы погулял с Люськой… Тоже, отец называется!
— Вот замок поставлю — и погуляем, — незлобиво отозвался Валентин.
К обеду дверь висела на старом месте, а Валентин щелкал ключом, проверяя.
— Подожди, — отвечал он жене, которая звала обедать, — тут дела поважнее…
Замок запирался, и Валентин силой притащил жену: пусть убедится. Клава ворчала:
— Да идем наконец, я есть хочу… Ну, вижу, вижу, что запирается. Герой!
— Вот мы какие! — хвастался Валентин.
От радости он обнял, поцеловал Клаву. Она еле вырвалась.
— Да, ну тебя! Жена с голоду помирает, а он обниматься… Дурной какой-то!
После обеда гуляли всей семьей. Клава опять рассказывала про Шурку и еще про Лешку: что, наверное, Лешка пьет, потому что при своих заработках ходит в грошовом костюмчике. На деревенскую работу, всякий знает, и надо одеваться поплоше — какой ты работник, если станешь беречься грязи?! А Лешка и в клуб приходит такой же — значит пропивается, хоть его и не видели пьяным. Уже прибегала на почту Маруська, спрашивала: как она, Клава, думает, — переменится Лешка, когда женится, или нет? И Клава сказала, что тут много зависит от самой Маруськи, но что она, Клава, думает все-таки, что Лешка женится — переменится!
Валентин слушал молча. Оживился он, только играя с Люськой в «ловишки» да еще когда встретили нового зоотехника Ухтина.
— Здравствуйте, Павел Николаевич! — радостно сказал Валентин. — Вы, я слышал, составляете новые рационы?
— Здравствуйте! — хмуро отозвался молодой зоотехник. — А вы что же, животновод?
В колхозе он был недавно и многих не знал.
— Да нет, я не животновод, я Мазуров! — объяснил Валентин. — Учусь в областной школе колхозных кадров… — И солидно добавил: — Очень меня интересует научная постановка животноводства.
Пока они говорили, Клава стояла поодаль и удерживала Люську, — девочка тянула дальше, требовала:
— Идем гулять!
От разговора с зоотехником Валентин даже вспотел.
— Ух, и ученый! — сказал он с уважением. — Такого наговорил про белки, углеводы да витамины, я едва понял!
На этот раз молчала Клава.
Потом Люська устала и захотела спать. Валентин взял ее на руки. Люська обняла его, но тут же заснула, и ручонка бессильно повисла за отцовской спиной. Валентин бережно отнес дочку домой, положил на постель, сказал Клаве:
— Схожу потолкую с бригадирами…
Клавдия поворчала:
— И часу дома не посидишь. Как все одно на угольях…
Но удерживать не стала, а то еще подумает, что ей без него скучно. Очень нужно! Пускай идет…
— Я быстро! — пообещал Валентин.
Бригадиры сидят на ступеньках правления, курят и разговаривают, ожидая председателя. Виктор Ветелкин из Красненкова и Пеньков из Копышева здороваются и продолжают спорить о чистых и занятых парах, а Кузьма Маслюков, тощий и крикливый бригадир из Грачевки, радостно восклицает:
— А-а, Валентин! Ну, как там, в школе? Выучил, наконец, долбицу умножения?
— Мы ее и раньше знали, — спокойно отвечает Валентин. — А вот чего я вам хочу сказать, бригадиры: неправильно вы храните навоз в буртах, в буртах навоз горит.
Маслюков восторженно шлепает себя по худым коленям:
— Да ну? За это люблю!.. Ну, давай, давай, научи!
Валентин говорит так громко, что Ветелкин с Пеньковым повертывают к нему головы.
— Навоз и должен гореть, иначе не перепреет… — равнодушно отзывается Пеньков.
— И вовсе не должен гореть. Навоз надо укладывать в ямы, поплотней утрамбовывать. Тогда он перепревает медленно и получается такой красный, рассыпчатый…
— Рас-сып-ча-ты-ый?! — Маслюков изображает недоумение. — Это зачем же?
— По мне какой-нибудь, лишь бы побольше! — говорит Пеньков, затаптывая папиросу.
— Навозу мало, а почему торф не берете? — гремит, воодушевляясь, Валентин. Он показывает рукой: — Вон, под лесом, сколько хочешь! Немножко, правда, кислый, надо бы извести… Да и вообще почвы у нас закисленные…
Привлеченные шумным спором, останавливаются на дороге колхозники, а Степанида Кочеткова, которая идет на ферму, задорно кричит:
— Так их, Валька! Пусть знают, почем фунт лиха! Потяжелели наши бригадиры, заелись…
И, любуясь, смотрит на Валентина насмешливыми и немного грустными глазами.
— А может, сахарком посыпать землицу-то? — сощурившись, спрашивает Маслюков.
— Ты прошлый раз считал — вышло двести тонн извести, да и то не на все поля, — лениво возражает Пеньков. — Где ее взять, известь-то?
Валентин отвечает, что на Кузьминском лежит бесхозяйная фосфоритная мука, даром бери.
— Фосфоритная мука? Фью-ю! — насмешливо свистит Маслюков. — Ее б по коробкам рассыпать да продавать девкам на пудру…
— Ты когда-нибудь пробовал ее рассевать? — спрашивает Пеньков. — Сплошной туман в поле, не прочихаешься…
— Она больше в воздух летит, — подхватывает Маслюков. — В землю еще то ли попадет порошинка, то ли нет — бабка надвое гадала.
— Ничего! — гремит Валентин. — Туда же сядет, на землю… Просто нет у вас желания работать по науке — и все!
— По науке мы чумизу сеяли, — говорит Маслюков. — Хоть бы на смех уродилось зернышко, одна трава!
И только Ветелкин спрашивает, вытащив затрепанный бригадирский блокнот:
— Сколько, говоришь, муки-то? Десять тонн? Угу…
— Вон, спорите о парах, — продолжает распаленный Валентин, — а какие могут быть у нас занятые пары? На паровом поле с сорняками боремся, а рядом — у дороги, под заборами, на опушке — вот они, сорняковые семенники! Растут сколько хочешь и обратно сеются на поля… Решетом воду носите, бригадиры!
— Станешь бригадиром — иное запоешь! — равнодушно отзывается Пеньков. — Тут, брат, только б поспеть в сроки… А урожай что ж, неплохие у нас урожаи, не как у соседей.
— Ты, Пеньков, на горбатого не равняйся! Нашел чему радоваться! «Чай, не я первая, не я последняя: и впереди меня есть, и позади меня есть». Этим, что ли, оправдываться?
Когда наконец Валентин уходит, Маслюков зло говорит вслед: