— Растет клюква к ужину… Это у него, как у щенка, только зубки режутся, а погоди, вырастут зубы — наплачешься! Чего доброго, не поставили б послк школы в заместители…
— Он дельное говорит, — негромко возражает Ветелкин. — Парень хочет добра колхозу.
— Знаем! — вскидывается Маслюков. — Отец дочку порет да приговаривает: «Я тебе, дуре, добра хочу!» А от того добра у девчонки глаза вылезли на лоб. Знаем… Чего ж он прежде добра не хотел, моргал?
— Молчал, когда не знал. Для критики тоже нужны основания…
— О-а-ах! — зевает Пеньков. — Мой тебе совет, Виктор: не связывайся с фосфоритной мукой, не обрадуешься… Долгонько что-то нет председателя. Пойти спросить, не звонил ли из города…
Перед вечером Клавдия уходила к подруге — взять выкройку платьица, а то Люська бегает в заплатанном, прямо стыд. Валентин сидел с дочкой перед колхозным стадионом, где мальчишки, галдя, гоняли футбольный мяч, и рассказывал сказку про замазку. Будто бы один дяденька плотник придумал такую замазку, которая навечно скрепляет что хочешь. А был у дяденьки сын-озорник, вот он спер у отца замазки и для начала прикрепил петуха на самый конек, — петух крыльями машет, кричит, а слезть не может… Люська смеялась и, задирая голову, смотрела на крышу… Потом сын-озорник намазал замазкой одну ступеньку, больше у него замазки не хватило, и кто хотел войти в дом, приклеивался, вот как муха на липкий лист.
— Орут, руками размахивают, — издали поглядеть — танцуют на крыльце! А ноги отодрать не могут. Потом уж догадались, разулись и ушли, а сапоги и посейчас стоят на ступеньке приклеенные…
Валентину самому нравилось, как он сочиняет, а Люська хохотала до икоты.
Перед закатом сорвался ветер. Загремел железом на крыше, погнал солому и щепки по дороге, стал возле конторы трепать иву, будто таская за волосы. Цыплята бежали по ветру к дому, а ветер старался их вывернуть наизнанку — то задирал парусом крыло, то сдувал перья с задка до самой кожи. Цыплята пищали и вертелись
Валетин увел Люську в дом.
Клавдия вернулась растроеннная и растрепанная. Уже от порога она спросила сдавленным голосом:
— Да что же это, Валька, делаешь?
— А с Люськой играю…
— Мне сейчас Панька все-все рассказала… Ты что же это, Валька, а?
— Да чего я?!
— Ты зачем же бригадиров дразнишь, Валька? Маслюков кричит по колхозу, что все бригадиры откажутся, если тебя поставят в правление после школы. «Пусть, кричит, его посылают в Дубовицы, пусть там поработает! Хорошо, кричит, критиковать, где работа
уже налажена, а вот пусть попробует с самого начала — от разбитого корыта!»
— Кто его послушает, Маслюкова!
— А вот и послушают! И Панька говорит, что послушают… «Для того, говорит, их и учат, чтобы поднять сельское хозяйство, а если, говорит, своп колхоз откажется, то пошлют в самый плохой: чтоб налаживали!»
— Ну и наладим!
— Наладишь ты, как же! Ты совсем о нас с Люськой не думаешь, Валька!
— Не Маслюков будет решать…
— А Маслюков уже объяснил председателю, что ты, мол, под него роешься, под председателя, потому и бранишь наш колхоз!
— Никита Андреевич и сам умный, не поверит…
— Ан поверил… И Панька говорит, что поверил! Дурак! Хоть бы школу сперва кончил…
— Это мне еще год молчать?! Да за год, знаешь, сколько можно сделать!
— Чего у тебя болит, если у них не болит? Нету в колхозе агронома, учить их некому, что ли? Тоже у-чи-тель сыскался!
— Агроном захлопоталась, не видит.
— Пошлют в Дубовицы — захлопочешься… Ты что?! Ты что делаешь, Валька, а? Ты бы хоть подумал…
Они поссорились, и впервые Валентин не уступил. Ужасаясь, Клава ощутила глухое, ожесточенное упорство мужа. Она растерялась. Плача и негодуя, она кричала, что ему не жалко Люську, что Валька разлюбил ее, Клавдию, что в Дубовицах крыши покрыты соломой, а колодези обвалились, что и дураку легко критиковать по книжке, не работая, — хитрого тут нету! В Дубовицах опамятуется, да поздно… Сквозь рыдания она говорила, что Дубовицы до их колхоза надобно все десять лет поднимать — так и жизнь пройдет!
— А я… а я, глу-упая, думала: новый дом поставим, я… я… яблоньки насадим, цве… цветки. Лю… Люсенька в школу пой… пойдет, в хорошую!
Обессиленная рыданиями, она пила воду из ковша, но вода расплескивалась, а зубы стучали о железный ковш. Глядя на мать, тоненько заревела и Люська.
— Да ну вас всех! — крикнул Валентин, хлопнул дверью, ушел в аппаратную, хоть туда «посторонним вход воспрещается».
Клавдия безутешно плакала. Муж больше не слушался. Это было непонятно и страшно. Что же теперь будет?
Ночью Клавдия не спала. То плакала, то лежала, вздыхая; вставала пить воду. Валентин ничего не слышал — спал или притворялся. Лег с вечера лицом к стене и не шелохнулся. Он лежал каменный, чужой. Глядя на эту равнодушную спину, Клавдия недоумевала: почему она лежит рядом с чужим, враждебным мужиком? Зачем она мучилась и помирала, рожая от него ребенка? Ей стало нестерпимо…
— Не может быть! — беззвучно прошептала Клавдия.
Вспомнилось, каким ласковым и веселым бывал прежде ее Валька. Клавдия судорожно всхлипнула.
— Валька! Валечка! — тихо позвала она.
Муж не отозвался. Она положила маленькую горячую ладонь на его широкую, прохладную, сильную спину. Муж нетерпеливо дернул плечом. Он и вправду был теперь чужой!
Клавдия вновь разрыдалась, уткнувшись в подушку, — боялась разбудить Люсеньку. Все рушилось…
4
Валентин встал до света, молча оделся и ушел, не позавтракав, хотя идти к поезду было еще рано. Клавдия не стала ни стряпать, ни прибираться, наскоро умылась, оставила плачущую Люську у соседей и побежала к подругам — она совсем растерялась. В запертом доме исходил криком котенок.
— А кто говорил «не выходи за Вальку»? — напомнили подруги.
— Он обещался… — всхлипывая, отвечала Клавдия.
— А ты и поверила? — Подруги снисходительно усмехнулись. — До женитьбы они что хочешь наобещают. Вот погоди, опять начнет пить. Еще прибьет…
— Тогда я уйду… — рыдала Клавдия.
— Ну и будешь куковать одна… Мало их, что ли, кукушек!
А Даша, которая всегда враждовала с парнями, повторила свое обычное:
— Каким он был, таким и остался. Из барана щи варят, а все равно бараниной пахнет.
Все объяснила Шурка Озорнова.
— Если не помирится, не буду ему… женой! — грозилась Клавдия, сморкаясь и вытирая глаза.
— Дура ты, дура! — снисходительно ответила Шурка. — Он же это нарочно…
— Почему нарочно? — начиная дрожать, спрашивала Клавдия. — Почему нарочно?
— Потому, что, наверное, завел себе в городе женщину. Теперь здесь переругается, колхоз от него откажется, и пошлют Вальку в другую деревню. Сейчас он тебе письмецо: «Так и так, дорогая и любимая Клавочка. В другой деревне нету хороших квартир, а у нас маленькая дочь. Ты уж с ней поживи, где жила, пока я сыщу квартирку». И все!
— Все?
— Конечно, все. Сиди, жди квартирку, а он тем временем женится…
— Я к его родителям пойду! — вспыхнула Клавдия.
— Пойди, пойди! — поддержали подруги.
И только Наташа строго сказала Клавдии:
— Не выдумывай глупостей! Валька прав. Не понимаю, чего ты взъелась на него. А что бригадиры не желают слушать критики, надо об этом поговорить с парторгом. Жалко, что теперь у нас не Анна Сергеевна… Поотвыкли мы от самокритики, себе все прощаем.
Никогда прежде Клавдия не думала, что ее Валька встречается с другой женщиной, хоть и знала: немало и в колхозе и в городе томится вдов в самом женском расцвете. Вон Степанида Кочеткова и замужем быда всего-то полгода, а теперь живет вдовицей, растит сынка и ропщет, что прежде времени зачислена в старухи. Оттого, быть может, и вспыхивает Степанида гневом то на соседку, то на сына, а всего чаще на беспорядки в молочной ферме, где работает скотницей. Тогда ее пронзительный от бешенства голос слышен даже у клуба.
А Валентин пришел на Кузьминский, сел на скамью у станции. Начинало светать, одинокая лампочка над дверью слабела с каждой минутой. Туманы бродили вокруг, и оттого в лесу раздвинулись деревья, словно, лес поредел. Подошел железнодорожник с фонарем, в котором тлел багровый свет, поздоровался.