Раза два Валентин приезжал, против обыкновения, веселый и, ужиная, пытался что-то рассказывать. Клавдия не слушала. Дернув плечом, она отходила и нарочно громко заговаривала с Люськой или даже с котенком. «Опять ты платьишко замарала! — говорила она дочке. — Думаешь, матери легко стирать в лоханке-то?» Котенка она спрашивала: «И в кого ты такой удался, урод? У, противный зверь! Глаза б мои на тебя не глядели…» И Валентин умолкал на полуслове.
Как ни добивалась Клавдия, он не признался. Валентин хмуро говорил, что это глупые Клавдины выдумки, что ему и встречаться некогда в городе, потому что весь день они занимаются да еще бывают в подсобном хозяйстве школы, а вечером надо готовиться к следующему дню — читать да решать задачки. Даже в кино не был ни разу — едва поспевает забежать в магазин, купить гостинцы к субботе. А живут они, Клавдия знает, в общежитии… И если она не верит, пусть спросит кого хочет из ребят, которые учатся… Но говорил Валентин раздраженно, с ожесточением, и примирения не получилось. Много раз Клавдия собиралась сама поехать в город, да нельзя было оставить почту.
Однажды приезжий ветеринарный врач попросил чаю. Был поздний вечер, Люська и котенок спали. Самовар еще не остыл. Клавдия налила чаю. Ветеринар сидел за столом под яркой лампочкой и улыбался. Был он без пиджака и без галстука, в расстегнутой шелковой рубашке, молодой, загорелый, с веселыми карими глазами.
— Какая вы худенькая! — сочувственно сказал он, принимая стакан.
— Разве ж я такая была… — вздохнула Клавдия.
— Болеете?
— Ничем я не болею, а так…
— Как это «так»?
— Ну, так… от переживаний…
Согретая нежданным вниманием, Клава разговорилась. Садиться она не стала, чтобы не затягивать разговор, а поставила локти на стол и подбородком оперлась на ладони. Клавдия не заметила, что простенькое домашнее платье слишком открылось на груди. Приезжий угощал конфетами.
— Что вы!.. Не надо… Я не хочу!
— А вы дочке возьмите! — улыбнулся приезжий.
Клава взяла для Люсеньки пару конфет, зажала в кулаке. Рассказывая, она тихонько заплакала, смутилась, хотела убежать, но приезжий удержал за руку.
— Да полно вам из-за пустяков худеть! Такая молодая, хорошая… — сказал он ласково и вдруг поднялся, высокий, горячий, крепкий, обнял маленькую Клаву так, что занялось дыхание, и стал целовать куда попало — в глаза, в нос, в ухо, в щеки.
Клава отчаянно отбивалась:
— Пустите! Оставьте! Я закричу… Я…
Тут ей вспомнилась неизвестная Валькина полюбовница, и она перестала бороться, только все время твердила:
— Не надо! Не надо! Не надо!..
Прибежав к себе, Клавдия разжала кулак, посмотрела на смятые, растаявшие конфеты и брезгливо выкинула их в помойное ведро, а сама поскорее умылась и легла, но спала в эту ночь плохо.
На другой день она позвала ночевать младшую свою сестренку Машу. Когда вечером приезжий попросил чаю, Маша отнесла ему стакан. Клавдия слышала, как он спросил:
— А где хозяюшка?
— Спать легла, — отвечала наученная Маша. — У нее голова болит.
— Так у меня же есть лекарство! Я сейчас принесу…
— Не надобно, она уже приняла, — сказала Маша и ушла, даже не взяв конфеты.
Утром приезжий поймал Клаву в сенях.
— Ты что же не пришла? — спросил он горячим шепотом.
— Голова болела…
— Уж будто голова! — засмеялся приезжий. — Вот вы все такие: сначала сделаете, а потом испугаетесь, уверяете себя, что ничего и не было.
— Было, да быльем поросло! — зло ответила Клава. — И не лезьте, а то председателю пожалуюсь…
К субботе ветеринар уехал. «Как я теперь посмотрю в глаза Вальке?» — с ужасом думала Клавдия. Но Валентин приехал мрачный, поужинал, ни на кого не глядя, и сразу ушел в аппаратную. Клавдия ожесточилась: «Ну и пусть! Значит, празда, есть у него другая, коли не смотрит на жену».
5
Чем больше она думала, тем больше убеждалась, что Шурка Озорнова права. Прежде Валька всегда сам искал примирения, уступал. Если теперь он упорствует, значит кто-то настраивает его против семьи. Выходило, что непременно должна в этом участвовать женщина, иначе и быть не могло. И еще чувствовала она, не умея сказать, что дело не в случайной ссоре, которой могло и не быть. Даже промолчи она в тот вечер, когда Панька рассказала о бригадирах, все равно им пришлось бы столкнуться. Теперь Клава в слезах вспоминала, что последние месяцы Вальке стало неинтересно дома и он уходил то в правление, то к животноводам, то беседовать с бригадирами. И вообще он всегда любил мешаться в чужие дела: писал стишки в стенгазету, осмеивал людей, и многие обижались. Она, Клавдия, никогда этого не понимала. Если всякий сосед станет мешаться в твою жизнь, волком взвоешь. И будто мало дел у себя в семье… Просто, наверное, это у него прежнее: как был задирой в парнях, так еще и в мужиках не выветрилось… Еще вспомнилось ей, каким обиженным делалось Валькино лицо, когда она прерывала его рассуждения об агротехнике. А что делать? Ей невтерпеж бесконечно слушать о разных почвах и суперфосфатах; она сразу начинала зевать, клонило в сон, а «спать да родить нельзя погодить», как говорят в деревне. В конце концов, они ссорятся не впервые за четыре года супружества. Но тогда, в первый раз, Клавдии удалось направить Валькино недовольство в другую сторону — на глупую его работу возчиком. Оттого он и стал добиваться у председателя, чтоб его отпустили учиться, оттого и пить бросил и разошелся с прежними приятелями. Теперь же сколько Клавдия ни думала, она не находила выхода и потому все больше убеждалась, что Шурка Озорнова сказала правду. Думать ей приходилось много — шесть дней в неделю. И в эти дни ее била лихорадка: впервые Клавдия боялась будущего. Воскресенье надвигалось тучей, которая может принести грозу и град. А вместе с тем она любила Вальку и, когда вспоминалось прежнее, отчаянно рыдала, прячась от всех: все равно никто не поможет, только лишнее унижение…
Теперь, после случая с ветеринаром, Клавдия окончательно уверилась в измене мужа. Ей нужно было думать, что он виноват, и она думала.
А Валентин боялся примирения: он уже привык подчиняться Клавдии и знал, что способен упорствовать только в ожесточении и обиде. Уступить же было немыслимо. Он был обязан добиваться, требовать, обличать. И главное — это ему нравится… Валентин почувствовал Клавдину отчужденность и встревожился, но раздумывать было некогда. «Обойдется!» — решил он.
Не раз Клавдия посылала Валентина к родителям. «Ладно, схожу», — отвечал Валентин и не шел, занятый делами.
Мать пришла сама.
— Здравствуйте! — сдержанно сказала она. — Ты бы, Клавдюша, погуляла, что ли, с внучкой-то… Да не ходи далеко…
Клавдия долго бродила возле дома, волнуясь; она не слышала, о чем спрашивает Люська, дергая за рукав.
Наконец старуха вышла.
— Оправдался! — сказала она радостно. И строго добавила: — Злые языки оболгали, а ты веришь… Ну, ступай, мирись при мне…
И еще сказала старуха, когда Клавдия поднялась на крыльцо:
— Не пускай, дочка, ссору в дом — от дома пепел останется!
Свекровь заставила их поцеловаться и ушла, а мира не было. Теперь Клавдия не поверила и свекрови: «Известно, мать! Наврал, извернулся, а она и рада…»
И все-таки они помирились. Не признавались, не просили прощения, а просто Валентин, не стерпев, заговорил, и Клавдия, измученная ссорой, на этот раз ему ответила. Вечером они даже пошли в клуб, где показывали «Историю одного кольца». На экране плавали лебеди и дрались с орланом, защищая лебеденка. Зал сочувственно гудел. Кто-то ломился в запертые двери, мальчишки заглядывали в окна, прижимая носьи к стеклу. Потом зажгли свет, девушки оттащили скамейки в сторону и приготовились танцевать.
Рядом с Мазуровым оказался Маслюков. Подмигнув другим, он спросил:
— Объясни ты мне, Валентин: почему это у нас второй год ложится пшеница? От дождей, что ли?
— Молчи, Валька! — быстро сказала Клавдия. — Он на смех спрашивает…
— Почему на смех?! — возмутился Маслюков. — Я ж вправду не знаю!
— Возьми книжку да прочитай! — отрезала Клавдия.
Но Валентин не слушал.
— Хлеб ложится, когда избыток азотистых удобрений, — объяснил он. — Надо добавлять калия.