— Как же его добавишь, коли пшеница уже высокая? Потопчешь ее…
— Лучше всего, конечно, вызвать самолет… — начал было Валентин, но Маслюков не дал договорить.
— Са-мо-лет?! — вскричал он и обернулся. — Слышите, ребята? Такому дай волю — на трудодень останется полтора шиша без полтинника! Чего денег жалеть, колхозные!
Клавдия ушла, не дожидаясь Валентина. А после, дома, сварливо сказала:
— Лезет карась на удочку! Больно нужно ему твое объяснение!
— Спрашивает — так я должен сказать… — хмурясь, отозвался Валентин.
— А в дураках оставаться тоже должен? Молчал бы уж…
— С тобой, и верно, лучше помолчать…
Больше Валентин не отвечал. Вскоре замолчала и Клавдия. Примирение вышло непрочным, как первый осенний лед.
6
Поглощенная переживаниями, от которых худела, Клавдия не замечала, что в колхозе назревают перемены. События свалились на нее, как подтаявший снег с крыши. Даже не сразу поняла, что происходит…
В феврале на общем колхозном собрании Никита Андреевич, пряча глаза, отказался быть дальше председателем, сказал, что уже стар, последнее время хворает и надобно ему отдохнуть… «А там видно будет!» — все-таки сказал Никита Андреевич, садясь. И вдруг все увидели, что он и вправду старый. Потом говорили, что Никите Андреевичу до смерти не хотелось отказываться, но его убедили, потому что в председатели наметили специалиста, участкового агронома.
Собрание было бурное. Хоть и знали участкового агронома, а все-таки многие опасались журавля в небе и просили Никиту Андреевича остаться. Парторг и члены правления возражали, говорили, что колхоз уже поднялся до той ступени, когда вести должен специалист, который «лучше видит перспективу науки». Выбрали, конечно, агронома.
Новый председатель сразу сменил Маслюкова, поставил его конюхом. С горя Маслюков пил целую неделю и пьяный скандалил дома. А когда, опухший и заросший, вышел наконец на работу, лошади от него шарахались, как от волка. На маслюковское место назначили Настю Пирожкову, комсомолку. Первое время она бегала утром по избам с расширенными от ужаса глазами, врывалась в дом в облаке холодного пара и звонко кричала с порога:
— Дядя Миша! Вы что ж на работу не выходите? Пора!
— Как не иду? Иду! — хрипло отзывался дядя Миша. — Вот только обуюсь… Да ты двери плотней закрывай, бригадир, дует.
Но бригадира уже не было, — скрипя снегом, Настя летела мимо окон к другой избе.
Весь март на поля возили торф. Грузовики возвращались из города, по самые борта закаленные минеральными удобрениями и комбикормом для скота — на это новый председатель не жалел денег.
В первое же воскресенье, встретив, он зазвал к себе в кабинет Валентина и два часа разговаривал с ним, с Виктором Ветелкиным и колхозным агрономом Галактионовой. Прощаясь, председатель сказал, что будет просить правление, чтоб Валентина, когда окончит школу, сделали его заместителем.
Клавдия мыла посуду после обеда и думала о своем. Теперь она все делала медленно, как впросонках. Люська спала и во сне присвистывала, — застудилась, должно быть. Пугаясь, Клавдия услыхала, как загрохотало на крыльце, словно бы упало тяжелое, загремело в сенях, хлопнула дверь — ворвался Валька. Он сиял и был потный, тяжело дышал.
— Клавка! — крикнул Валентин и на мгновение замер.
— Люська спит. Тише… — сказала Клавдия.
— Клавка! — снова крикнул Валентин. — Наша взяла! Ур-ра!
И схватил Клавдию на руки. Из беспомощных Клавдиных рук вывалилась тарелка, разбилась в черепки… А Валька кружился по комнате с Клавдией на руках, орал и смеялся. Люська проснулась, хотела заплакать, но вместо того засмеялась, слезла с кровати и босая подбежала к отцу. Тогда Валька посадил Клавдию на печь, а Люську стал подбрасывать к потолку. Люська визжала.
— Чумовой! — сказала Клавдия с печи. Она смеялась и плакала.
Наконец Валентин устал. Он усадил Люську на колени, обнял и стал рассказывать Клавдии, что все вышло по-ихнему, все-все! Новый председатель очень заботится об удобрениях, а фосфоритную муку, оказывается, Ветелкин (вот хитрый парень!) втихомолку уже возит в свою бригаду; и вообще теперь хозяйство в колхозе пойдет по-другому — вполне по-научному.
— Наша взяла! — сказал, радуясь, Валька и, придерживая Люську, чтоб не упала, вытер пот.
В эту ночь они долго шептались в постели, впервые за многие месяцы.
Казалось, все наладилось у Мазуровых. Теперь Валька, приезжая в субботу, был весел, баловался, хохотал на весь дом, играл с дочкой и сочинял ей сказки. По воскресеньям он целые дни пропадал, приходил пропахший навозом, торфом, химией, веселый и потный. Клавдия тоже, поддаваясь веселью, начинала дурачиться и озорничать, но вдруг останавливалась, словно опомнившись. Подолгу задумывалась, не слыша, как урчит и чавкает рыжая кошка, укравшая мясо.
Что-то все-таки оборвалось! Вальку словно бы переменили. Временами Клавдии казалось, что Валька такой же, как прежде, и тогда от радости перехватывало дыхание. Но тут же, пугаясь, она понимала, что ошиблась — не было уже в нем прежнего доверия и простоты. И хотя он охотно рассказывал обо всем, что делал, но временами замолкал, не говорил о спорах с людьми и теперь никогда не спрашивал совета. Клавдия все время ощущала его настороженность. Прежде Клавдия ясно видела их жизнь до самой старости, теперь будущее стовно бы затянуло туманом. Будет так, как решит Валька, и кто его знает, как он решит. Хорошо еще, что он не знает… Неужели свекровь сказала правду: «Не пускай, дочка, ссору в дом — от дома пепел останется…»? Пока дом еще есть, но Клавдия живет как обожженная… Она не смела и думать, чтобы признаться: умереть легче! Единственным горьким утешением было думать, что и Валька тоже виноват перед ней. Тогда все-таки легче: оба виноваты, оба не признаются, молчат… А потом постареют и забудут… Нет, она не была уже хозяйкой их жизни, хозяином был Валентин.
Однажды Валентин сказал, смеясь:
— И с чего это ты, Клавка, тогда выдумала про меня, что я гуляю в городе? Взбредет же в голову!
— Молчи! — воскликнула Клавдия и вспыхнула, даже слезы повисли на ресницах.
— Вот теперь тебе стыдно, — продолжал Валентин, — а тогда…
— Да замолчи ты, ради бога! — закричала Клавдия. — Ничего мне не стыдно, вот ни капельки…
И поспешно ушла за водой.
7
Снова наступает весна. Деревня стоит в чаще голых палок и прутьев, только ели остаются свежими, темно-зелеными. Старая трава лежит выцветшим половиком. Каждая ямка до краев налита водой. Паровозные гудки долго катятся в голых весенних лесах и глохнут в отдалений. Целый день за окнами щебечут птицы. Изредка с тихим хрустом и чавканьем проезжает телега.
Клавдия останавливается на крыльце, снимает с коромысла ведра. Вода звучно плещется на доски — словно шлепают по голому телу.
Отдыхая, Клавдия оглядывается.
Весь день над деревней и лесами шел мелкий унылый дождь; теперь плотная грязная туча стала сдвигаться, как занавеска, а из-под нее в упор бьет солнце. Оно стоит уже низко, почти касаясь деревьев. Под тучей еще летят пронизанные светом клочья тумана и пара, как будто в лесу прошел паровоз. На миг они затмевают свет.
Клавдия смотрит на солнце, на разорванные клочья тумана и горько вздыхает.
— И отчего все так вышло… — негромко говорит она себе, вытирая глаза, — нескладно?
© Лукашевич Вадим Петрович, текст, 1954