— Певица, — произнес он, и его голос заглушил аплодисменты.
Я склонила в поклоне голову.
— Да, господин и бог.
— Твое имя?
— Афина, цезарь.
Он смерил меня оценивающим взглядом — таким обычно хозяин смотрит на раба. Он смотрел долго и пристально, и гости начали перешептываться.
Неужели я подписала себе смертный приговор?
— Подойти, — сказал он и протянул руку.
Я подошла.
— Садись.
Я села. Вернее, присела на край императорского ложа. Перешептывание переросло в гул голосов.
Император откинулся на подушки и окинул меня непроницаемым взглядом. Черные глаза — такие же черные, как и стены.
— Говори.
И я заговорила.
— Ты хорошо поешь.
— Благодарю тебя, цезарь.
— Это похвала не тебе. Это похвала богам, которые даровали тебе этот голос. Афина, зачем еврейке греческое имя?
— Мой хозяин решил, что оно мне подходит. По его мнению, оно звучит серьезно и торжественно.
— Что ж, он прав.
— Спасибо, цезарь.
— Я не люблю евреев.
— Ты не одинок в этом, цезарь. Их не любит никто.
— Почему же? Мой брат их любил. У него даже была любовница-еврейка, иудейская царица Береника.
— Ах да, золотой Тит и его еврейская шлюха. Или, как это виделось евреям, царица Береника и ее иноземный любовник. Мы всегда презирали ее за это.
— Евреи презирали Тита?
— А как ты думал? Ведьмы, как ты, надеюсь, помнишь, избранный народ. Он же был всего лишь император.
— Зато какой! Не зря же его прозвали золотым.
— Ты завидовал ему?
— Ты многое себе позволяешь. Хочешь вина? — Он предложил мне свой собственный кубок.
— Спасибо, цезарь.
К полночи гости уже не стесняясь смотрели на нас во все глаза. В течение целого часа император не обратился к ним ни с единым словом, предпочитая беседовать со мной. Голос его звучал ровно, я бы даже сказала, бесстрастно. Мой Бог вел свою собственную партию. Я с трудом отдавала себе отчет в том, что говорю. В течение разговора мы не раз встречались с Домицианом глазами.
— Афина. Это греческое имя Минервы. У меня в ее честь есть домашний алтарь.
— В честь богини мудрости? Как мудро, однако! Война и император всегда рядом, а вот мудрость вещь гораздо более редкая, цезарь.
— Ты должна обращаться ко мне «господин и бог».
— Неужели так тебя называют все?
— Моя племянница Юлия никогда не называла. Но она была исключением, в отличие от тебя.
— Хорошо, если ты настаиваешь, я буду называть тебя «господин и бог». Но не кажется ли тебе, что это замедляет беседу?
— Императору некуда торопиться.
— Как скажешь, господин и бог.
— Ты насмехаешься надо мной?
— О нет, господин и бог.
— Я не позволю рабыне-еврейке насмехаться надо мной. Можешь обращаться ко мне «цезарь». Скажи, теперь ты прекратишь свои дурацкие насмешки?
— Да, цезарь.
Два часа пополуночи. Развлечь нас вышла группа усталых жонглеров. Рабы внесли наскоро приготовленное блюдо — пирожные под черной глазурью. Я заметила, как собравшись за колонной, рабы разглядывали нас во все глаза. Гости смущенно ерзали на своих ложах, никто не решался первым подать голос, чтобы прервать нашу с императором беседу. Не могу сказать, чего мне хотелось больше, чтобы нас прервали или дали поговорить еще.
— Этот зал, почему он весь черный, цезарь?
— Чтобы моим гостям было страшно.
— Ты хочешь, чтобы твоим гостям было страшно?
— Это полезно. Я уважаю тех, кто умеет побороть в себе страх.
— Но ведь все боятся императора.
— Кроме тебя.
— То есть я прошла проверку на бесстрашие?
— На сегодня, да. Как ты считаешь, я должен тебя вознаградить?
— Моя подруга Клеопатра, наверняка, посоветовала бы мне просить у тебя украшений.
— Я не дарю женщинам украшения.
— Мне они в любом случае не нужны.
— Тогда чего бы тебе хотелось?
— Струн для моей лиры. Заморских, из кишок критских быков. Они самые лучшие.
— Я пришлю тебе их утром.
— Спасибо тебе, цезарь.
— Мне еще ни разу не доводилось дарить женщине бычьи кишки.
— Да, такое дарят не каждый день.
Четыре часа пополуночи. Пир уже давно должен был завершиться. Все зевали или дремали на своих ложах. Рабы стояли, устало прислонившись к стенам, и пытались не уснуть. Усталые музыканты извлекали звуки из своих инструментов, чаще всего те, что уже играли в самом начале пира. Еще больше народа собралось в вестибюле по ту сторону черного занавеса. Я заметила, что прибыл Ларций, а с ним встревоженная Пенелопа. Однако никто не решался покинуть дворец первым.