— Вам скоро десять лет, мой мальчик. Вот вам подарок.
— Что это, сударь?
— Это большая драгоценность, Жан. Взгляните: эту лилию вышивала своими руками сама королева, когда была в Тампле.
Жан сначала крепко прижал платок к груди, глазами, полными восхищения, глядя на деда, а потом, видимо, вспомнил, что следует делать в таких случаях: он быстро стал на одно колено и порывисто поднес вышитую лилию к губам, как сделал бы это любой взрослый аристократ.
— Я правильно поступил, сударь? — взволнованно спросил Жан.
— Вы поступили как рыцарь, дитя мое. И я могу теперь гордиться вами. Надеюсь, вы понимаете что вам подарили?
— То, ради чего лучше умереть, чем потерять это, — скороговоркой произнес Жан, и я вспомнила, что эти слова он слышал от Александра.
— Хорошо сказано, Жан. Лучше, пожалуй, и невозможно.
Что-то изменилось в лице моего сына. С громким возгласом он бросился деду на шею, обхватил его руками, обнимая так, словно решил никогда с ним не расставаться.
— Ах, как я люблю вас, сударь! Я все время о вас вспоминал! Я думал, что надо будет защитить маму, когда я вырасту… вы мне теперь подскажете, как это сделать, правда?
— Непременно, мой мальчик, — тихо произнес принц, прижимая к себе Жана. — Непременно.
— И вы меня многому научите, да?
— Все, что я знаю, перейдет к вам, Жан. К вам, моему любимому внуку.
Он чуть отстранил его и, отбрасывая с лица мальчика темные волосы, произнес:
— Ибо вы моя надежда, Жан. Моя самая большая любовь.
— Ах, как я счастлив, сударь!
Он действительно был счастлив. Глаза его сияли. Он словно обрел то, к чему так стремился раньше.
«Неукротимая это будет пара», — подумала я невольно.
11
Нельзя сказать, что эта неожиданно крепкая дружба между дедом и внуком не радовала меня. Наоборот, я была искренне довольна этим сближением. И в то же время тревога — настоящая, нешуточная — закрадывалась в сердце, и причин для тревоги было несколько.
Во-первых, нечего скрывать, что я ревновала. Я так привыкла, что Жан мой и только мой. Что я знаю о нем все, хорошо его понимаю. Но теперь он просто-напросто вычеркивал меня из какой-то части своей жизни. В каком-то отношении я уже становилась не так нужна, как раньше, и мне оставались лишь второстепенные заботы: следить, выпил ли Жан молоко, умылся ли, лег ли спать. Всеми мыслями он теперь желал делиться с дедом. Не было для него авторитета более высокого, чем принц де ла Тремуйль. И это для него, моего и только моего сына!
Во-вторых, я смутно стала предвидеть будущее, которое ожидает Жана и которое он сам, похоже, решил избрать. Будущее солдата. Человека, который все время воюет, рискует жизнью, которого могут убить и который сам убивает. Человека, которому нужна война, приключения, авантюры, чтобы удовлетворить свою жажду жизни и честолюбие. Но я-то не любила войну. Меня в дрожь бросало при мысли, что когда-нибудь мой маленький невинный Жан убьет кого-то… или будет убит сам.
А ведь именно такая дилемма рано или поздно встанет перед ним, если он вступит на путь, куда его зовет кровь де ла Тремуйлей.
Да, эта кровь… Сколько раз в мыслях я проклинала ее воинственность. И как бы я хотела, чтобы это ее качество не передалось Жану. Но мой сын, которому я дала жизнь, не пожелал ничего у меня позаимствовать.
Разговор этот произошел через два дня после того, как в Белых Липах было отпраздновано десятилетие Жана. Мальчик был необычайно возбужден, обрадован, счастлив, просто потрясен обилием подарков — особенно ему понравилась новая серебряная сбруя и упряжь для Нептуна, которую я заранее заказала у реннского мастера. Целыми днями Жан теперь возился с лошадью, запрягая, и седлая ее то так, то эдак и дефилируя верхом передо мной и дедом. Дед сделал несколько замечаний, но в целом похвалил посадку внука.
— У вас был непревзойденный учитель, Жан, — сказал принц, имея в виду Александра. — Никто не смог бы научить вас лучше.
— Даже вы? — спросил Жан.
— Даже я, мой мальчик. Я с некоторых пор неважно держусь в седле, и в этом отношении вам следует брать пример с герцога.
— Хорошо, — сказал Жан решительно. — Но когда я вырасту и мне исполнится тридцать лет, я буду ездить верхом еще лучше, чем господин герцог!
Вечером мы с отцом разговаривали, вспоминая этот случай во всех подробностях, и отец вдруг задумчиво произнес:
— Как же я был не прав, черт побери… Поистине, когда Бог хочет погубить человека, он лишает его разума.
— О чем вы говорите? — спросила я, все еще улыбаясь.