Я решила забыть о странной исповеди, тем более, что заметила в алькове напротив господина Арамиса, который, стоя на коленях и сложив руки у груди, истово молился перед изображением святого Себастьяна. В его позе было столько страсти, что он сам напоминал великомученика.
Покуда небеса безмолвствовали, к господину Арамису подошла какая-то дама, укрытая черной накидкой с густой вуалью. Она опустилась на колени рядом с молящимся и бегло зашептала, слегка склоняясь к его уху. Рука дамы быстро скользнула под накидку, так же стремительно вынырнула из-под нее, и не менее поспешно опустила нечто в разрез рукава мушкетера. Их плечи соприкоснулись. Господин Арамис вздрогнул, но, сохраняя выдержку, продолжил молитву. Дама поднялась и удалилась по проходу. Через несколько мгновений мушкетер тоже встал, как бы невзначай огляделся, отряхнул отвороты ботфорт и бодрой походкой направился к выходу.
- Господин Арамис, постойте! - я догнала его на паперти.
Мушкетер посмотрел на меня сверху вниз и на миг в его лице появилось опасливое напряжение, которое тут же сменилось приветливой улыбкой.
- Мадам Лажар, какая приятная неожиданность! Я очень рад вас видеть, но, увы, вынужден откланяться.
Прикоснулся к полям шляпы и собрался продолжить свой путь.
- Постойте! - я перебежала ему дорогу. - Вы потеряли письмо, которое вам вручила та дама в черном. Вот оно, возьмите.
Я протянула ему сложенную записку, которую он обронил в алькове.
Hечасто я видела, чтобы у людей столь резко менялось настроение. Господин Арамис чуть ли не вырвал клочок бумаги из моих рук. Озираясь по сторонам, он схватил меня за локоть и потащил вниз по ступеням.
- Сударыня, - сквозь зубы говорил он, при этом умудряясь раздаривать улыбки знакомым прихожанам, делая вид, что мы мило прохаживаемся воскресным утром у церкви. - Эта дама - хозяйка литературного салона, в котором я имею честь бывать. Она подвергает критике и редактирует мои стихи. - Да, да, разумеется.
Я вовсе не была противницей стихов и не понимала, что в них вызвало у мушкетера такое волнение. Возможно, в солдатских казармах проявление творческой натуры могло посчитаться постыдным?
- Сударыня, - повторил господин Арамис, - убедительно прошу вас забыть об этом инциденте.
Он продолжал стискивать мой локоть, словно силой пытался донести до меня некую мысль, которую я должна была понять без слов.
- Хорошо, - снова покорно согласилась я, - я непременно забуду, только отпустите меня, ради всего святого.
Мушкетер остановился и посмотрел мне прямо в глаза. Мне невдомек, что он там увидел, но в его собственных глазах бушевали молнии. Из томных очей поэта они внезапно превратились в смертоносные кинжалы. Я несказанно удивилась, потому что на моей памяти господин Арамис всегда был образцом вежливости и галантности.
- Ах, так! Преотлично! Я думал, что вы добродетельная женщина. По крайней мере так утверждал Атос. Но теперь я вижу, как глубоко он заблуждался. - У вас появились причины сомневаться в моей добродетельности? - я была готова обидеться. - Послушайте, милейшая, за кого вы меня принимаете?
Господин Арамис, наконец, выпустил мой локоть и вежливо раскланялся с двумя сослуживцами. Они посмотрели на нас так, точно и у них появились причины сомневаться в моей добродетельности.
- Да что я вам такого сделала?
В глазах защипало. Мало того, что господин кюре испытывал мое терпение непонятными речами, так теперь и господину Арамису понадобилось лишать меня душевного покоя.
- Пока ничего, но ваши намерения от меня не скроются, - отвечал королевский мушкетер. - У меня нет никаких намерений, уверяю вас, господин Арамис. - Пусть так. Говорите же: этого хватит, чтобы удовлетворить вашу алчность?
При этих словах господин Арамис достал кошелек и всучил мне пистоль.
Многие люди со мной дурно обращались, но денег на улице пока еще никто не отважился предложить. Тут я не выдержала и влепила господину Арамису пощечину. Он схватился за щеку. Почтенная пара, проходящая мимо, остановилась и уставилась на отвратительную сцену. Господин Арамис опять поменялся в лице. Я так испугалась своего поступка, что мне стало дурно. Никогда прежде не поднимала я руки на живое существо. Что же говорить о дворянине?
- Что вы себе позволяете, несчастная?! - прошипел дворянин, снова хватая меня за локоть и увлекая в тень кустарника.
В ужасе я засеменила за ним и ничуть не удивилась бы, окажись кустарники у церковной ограды последним, что мне было суждено лицезреть в юдоли мирской. Тем не менее возмущение мое оказалось сильнее страха.