Услышав про Лондон, где жили враги французской короны, я, понимая, что добром это не кончится, направилась прямиком на третий этаж и как раз подоспела к реплике господина Атоса: «Я отправляюсь к морю - ведь я свободен в выборе».
Потом я опять исповедовалась господину кюре в грехе подслушивания и рассказала ему обо всем, что узнала.
- Свободен в выборе? - грустно усмехнулся отец Сандро. - Ну-ну.
Он отпустил мне грехи и больше ничего не сказал. Странным человеком был этот кюре.
Из Лондона четверо друзей очень долго не возвращались, целую вечность.
Долгожданный покой наконец наступил. Тишина опустилась на улицу Феру. Никто не кричал, не шептался по углам, не бросал кинжалы в стены, не выпрыгивал из окон, и не дрался под ними. В наступившем беззвучии я могла спокойно предаваться молитве, но в мольбах своих к Богородице неизбежно возвращалась к четырем молодым людям. «Матерь божья, - обращалась я к ней, - пусть же воротятся они из Лондона живыми и невредимыми».
Но они все не возвращались. Мне стало скучно, потом тоскливо, потом грустно, потом тревожно, потом страшно - и никакого покоя не видать, хоть были они, хоть не было их рядом.
Однажды впустив их под свою крышу, вам никогда от них не избавиться, вот что я вам скажу.
Надо признаться - я очень истосковалась по шуму.
И по моему постояльцу тоже. Ведь за те пару лет, которые он водил знакомство с господином дʼАртаньяном я наконец смогла его понять. Да что там, «понять»! Слабо сказано. Я познала его. Я приросла к нему точно так же, как прирос он к моему дому. И несмотря на то, что он по-прежнему не замечал меня, и все мои попытки сблизиться с ним были напрасны, я слышала шаги задолго до того, как ботфорты его ступали по улице Феру, я слышала его голос, глубокий и бархатистый, даже когда он молчал, я слышала его страшную историю, никогда мне не рассказанную, слышала, как бьются в силках крылья его встревоженной памяти, и слышала гулкий стук его сердца и шум крови в его висках. Господин Атос, несмотря на свою неразговорчивость, был очень шумным человеком. Он шумел у меня внутри.
Обо всем этом я рассказывала духовнику, отцу Сандро. Я сказала ему: «Мой постоялец - хороший человек. И хоть его друзья думают, что он полубог какой-нибудь, они обманываются, ведь на самом деле он слаб и ограничен, а они этого совсем не видят и не понимают. Жаль, что он никогда не обретет покой. Господь за что-то гневается на него».
Отец Сандро задумался, взгрустнул, а потом ответил: «Думаете, это господь гневается? Нет, сдается мне, господь тут ни при чем. Каждый человек сам решает, как строить свою жизнь. А покой? Что вы, милая вдовушка, кому интересен покой? Скучно это. Увы, дочь моя, я не советую вам искать покой; в моем гекзаметре вы его точно не найдете. Впрочем и вы решайте сами, что искать и с чем смиряться. Не надо больше со мной советоваться. Вы уже взрослая женщина, делайте, что хотите».
Гекзаметр - это такая форма поэзии, объяснил отец Сандро. Она может быть устной или письменной. Как Библия, только про множество богов, а не про одного. Гекзаметр придумал господин Орфей. Он спускался в ад за своей женой Эвридикой, но та не послушалась его и проявила характер. Поэтому он разочаровался во всех женщинах на свете и научил жителей Фракии мужской любви. То есть дружбе, надо понимать.
Мужская дружба - это когда дерешься за компанию на дуэлях, даже если твое достоинство не оскорблено, но задета честь друга, а это то же самое, что твоя собственная; скачешь в Лондон, не зная зачем, и берешь ответственность за жизнь друга, как за свою личную, даже если это угрожает твоей голове. Но, как уже известно, голова - последнее, что заботило господ мушкетеров. Своя или чужая - головы они и так потеряли давно, вот уж впрямь не о чем жалеть.
Должно быть, с несчастным господином Атосом приключилось то же, что и с господином Орфеем. Жена господина Атоса проявила характер, и он за это бросил ее гореть в аду, но и сам туда попал, как положено законным супругам. Боги все же выпустили его на свободу, но ад остался гореть в нем самом. Впрочем, такой злой рок всяко лучше, чем судьба господина Орфея, потому что фракийского поэта в конце концов растерзали обезумевшие женщины, чьи нежные взоры он отказывался замечать. А господину Атосу это вовсе не грозило. С другой стороны, кто может ответить, что лучше: быть растерзанным вражескими полчищами или самим собой?