Он шарил руками по ее лицу, шее, волосам, плечам, рукам, груди и спине, будто хотел найти в них давно утерянное сокровище. Совершенно обезумев, он задышал в унисон с ее дыханием, мечтая лишь раствориться в огнедышащей ее любви и забыть собственное имя.
- Черт возьми, - прошептал Атос, задыхаясь - что вы делаете?
- Вы у меня в долгу, - прошептала хозяйка в ответ, покрывая поцелуями его глаза.
Алчные руки змеились по его телу и, казалось, готовы было содрать с него не только одежду, но и кожу, пытаясь проникнуть сквозь плоть в самую суть его бытия. Раскаленные губы приникли к его устам, пытаясь отдать ему все невысказанные слова.
Теряя одновременно голову, ум, разум и рассудок, Атос разодрал на ней руками платье и впился губами в смугловатую кожу, не понимая, где кончается плоть, и где начинается душа. Ему показалось, что она запела. Она забилась и застонала в его руках, как птица, обретающая волю, но еще не решившая покинуть клетку. Она прижималась к нему, как прижимается камень к камню в замковой кладке, и плоть ее была раболепной, но одновременно свободной.
- Ложись со мной, - прошептала хозяйка.
Схватив ее в охапку и пряча лицо в ее груди, Атос поднялся со своей ношей на третий этаж, и каждая ступень, замедляющая восхождение в рай, казалась ему пыткой, ниспосланной самим Асмодеем. Добравшись до цели, Атос захлопнул дверь ногой, бросил хозяйку на кровать и готов был наброситься на ее бренное тело, совсем теряя человеческий облик.
Когда он пытался выпутаться из одежд и тела их разъединились, она вскрикнула, словно ее оторвали от собственной руки, и обвилась вокруг его колен и бедер, как обвивает плющ древние стены. Он пошатнулся и упал грудью ей на спину, они завились клубком, перемешались друг в друге, не зная, где кончается одна и начинается другой.
Он мог раздавить ее, разорвать на куски, искромсать, уничтожить, казнить, и она бы не воспротивилась. Ему хотелось совершить расправу над этой женщиной. Он мог заставить ее кричать, стонать и молить о пощаде, и в мольбе о пощаде она молила бы о продолжении пытки.
Любовь не сопротивляется - как и смерть, она покорно берет свое. Она отдавалась ему, он волен был делать с ней все, что ему вздумается, и он не знал бы ни в чем отказа.
Божественное всемогущество опьянило его. Он придавил ее своим телом, железной хваткой сцепив руки на ее бедрах, и развел их в стороны, как разводят ворота старинного замка, капитулируя перед натиском осаждающих.
Не существовало на свете силы, которая могла бы остановить его желание. Но Атос ужаснулся собственному желанию, ибо желание это не было проявлением его собственной воли, а напастью, проникшей в него извне.
Невозможным усилием воли Атос отстранился и застыл, склонившись над жертвой своего безумия, упираясь ладонями о кровать. Он дышал тяжело, как загнанный зверь. Взмокшие его волосы мешались с ее волосами, как путаются ветви кустарников над ветхими могилами, его дыхание мешалось с ее дыханием, как ветры, кружащие над вершинами гор, но в борьбе, что происходила в нем, он не мог отказаться от победы.
- Что с вами? - спросила хозяйка в испуге, приподнимаясь на локтях.
Оголенные локти ее были остры и хрупки. Один неверный жест и он сломал бы ей руку.
Вид обнаженных локтей поразил его. Он уже видел их когда-то - точно такие же локти, тонкие и беззащитные, почти прозрачные, будто хрусталь. И точно так же ощущал он собственную безудержную силу пред существом непрочным и слабым, чье тело в своей хрупкости было столь желанно. Осознание собственного всемогущества было знакомым и знакомым было желание отдаться одуряющей власти, что превращает людей в полубогов. Ведь сила осознается тем острее, чем беззащитнее другой, отданный на твою милость. Все это было знакомым, и хоть воспоминание всегда хранилось в нем, сейчас он заново его прожил.
Внезапная мысль пронзила Атоса. Пред ликом любви все равны: графы, мушкетеры, квартирные хозяйки и беглые преступницы. Не удивительно, что их не отличить одну от другой. Любовь, как и смерть, не знает различий. Все, что было, то и будет. Всегда одинаково. Вздох удивления вырвался у него, и в этом удивлении было такое огромное облегчение, что хозяйка заплакала.
- Я не мог знать, - сказал Атос, поднимаясь во весь рост. - Никоим образом не мог. Я несся, сломя голову, гнался, как охотник за дичью, но даже знай я заведомо кто она, то все равно не смог бы остановиться. Никто и ничто не остановило бы меня - ни доводы рассудка, ни суд, ни палач, ни клеймо. Все мы одинаковы в любви, не люди более, а звери. Все стирается. И долг, и честь фамильная, и трезвость рассудка. Я не распознал дьявола в ангеле, но я и не мог распознать. Любовь приносит безумие. И нет ничего человечнее этого.