- Дьявол и преисподняя! - Он нагнулся в попытке спасти содержимое бутылки, я сделала то же самое. Мы столкнулись лбами, искры посыпались из глаз. - Черт вас возьми! Почему вы всегда появляетесь так неуместно? Оставьте меня раз и навсегда в покое!
Он сел на ступеньку и закрыл лицо руками.
Королевский мушкетер исчез, как исчезли и разъяренный граф, и мечтательный юноша. На их месте появился древний старик, мрачный, обессиленный и разбитый. Как много их было в одном человеке! Слишком много. И что же он должен был пережить, чтобы настолько потерять образ и подобие?
- Уйдите, исчезните, сгиньте с моих глаз и никогда больше не появляйтесь, - умолял старик. - Сударыня, эх, сударыня, когда б вы знали, как я устал, вы оказали бы милосердие, даже если не способны на него совсем.
Я была бы рада оказать ему любое милосердие, о котором он бы пожелал, но тут не знала, как ему помочь. Я развернулась и молча ушла к себе, как он просил.
В спальне я прижалась спиной к двери, пытаясь унять лихорадочное биение сердца. Я не заслуживала такого отношения и даже призраки не заслуживали подобных оскорблений. Я села на кровать, потом легла, пытаясь заснуть, но сон не приходил. По полной тишине снаружи я знала, что он по-прежнему сидит на ступеньках, может даже заснул там. И где, в самом деле, окаянный Гримо?
Полвечера прошло, а я все вертелась на кровати. Смирившись с тем, что так и не засну, стараясь ступать как можно тише, я вышла в гостиную со свечей.
Он действительно все еще сидел на ступеньках, прижавшись головой к перилам, застывший, как церковное изваяние, изображающее вечную муку. Смотреть на это было мучительно.
В тот самый момент меня осенило странное и необъяснимое подозрение. Я отчетливо понимала, что подвержена влиянию этого человека, и что даже если не желаю того, даже если он того не хочет, неведомая сила вплела нас обоих в одну невидимую ткань. С суеверной дрожью я осенила себя крестным знамением. Естественно, он не хотел открываться мне, напротив, более всего остального он желал скрыть себя, страсти свои и свои терзания, но пока еще не научился с ними совладать, и лишь только поэтому, а не по доброй воле, раскрыл мне свою душу. Все же, он был еще молод, слишком молод для такого страдания, которое сейчас собою воплощал. «Создатель немилосердный», вырвалось у меня, «за что ты караешь нас?».
Вся моя жизнь вдруг представилась мне в новом свете. Мое безрадостное детство на побегушках у родни и привередливых путников, останавливавшихся на нашем постоялом дворе; их хмельные приставания, попытки залезть мне под юбки, и потом, тяжелая рука отца, наказывающая меня за распутство, которое не я затевала. Мать, сухую и холодную женщину, вечно страдающую головными болями. Старших сестер, кокеток, вокруг которых вились богатые земледельцы - завидные женихи. Я вспомнила отнятую юность мою, отданную в руки человека, не умевшего и не желавшего ценить мою наивность и мою невинность. Я и ему была прислугой больше чем женой. А теперь - вдова. Я могла бы выйти замуж вторично, будучи пока еще не старой женщиной, но не находились желающие брать меня в жены, несмотря на дом в качестве приданого, ибо отсутствие потомства у нас с Лажаром не предвещало ничего хорошего. Мне стало невыносимо грустно от осознавания того, что жизнь утекала из-под пальцев, не успев и начаться. А на смену грусти пришел незнакомый, неприсущий мне гнев.
Он вскипел и забурлил в груди чужеродным явлением. Я могла бы гневаться на судьбу, но предметом моего гнева стал господин, волею случая оказавшийся на ступенях моего собственного дома, единственного места на свете, бывшего моим по праву и закону.
В тот момент, забыв о своем положении, об обычаях и о приличиях, я возненавидела этого чужого человека всем сердцем такой лютой ненавистью, о которой читала только в житиях святых, преследуемых еретиками. Сам дьявол, казалось, поселился во мне и заставил думать, что это он, человек, застрявший на лестнице, как между адом и раем, между прошлым и будущем, в своем собственном чистилище, он, и никто другой, является причиной всех моих лишений и невзгод.
Но не причиной он был, а невольным напоминанием. Сам того не желая, он заставил меня испытывать то, в чем я никогда прежде не хотела и не смела себе признаваться. За это я и прогневалась на него.
Все прежние домыслы, сделанные на основе трех писем, показались смешными. Мне было невдомек, чем терзаем мой постоялец, но его сегодняшние слова заставляли задуматься об истинной трагедии, о некоем ужасном событии, которое стряслось с ним так недавно, что он не научился еще жить в его сени. Я видела, что он пытался держаться, что воля его и воспитание часто брали верх над слабостью, но те страшные моменты, в которых переживания накрывали его с головой, красноречиво повествовали о том, как далек он еще от смирения. Свежая рана не заживала в нем и в такие моменты ни вино, ни служба, ни друзья не приносили ему облегчения.