Глава двенадцатая, в которой хозяйка оказывается в ловушке чужих обстоятельств
Впервые на своем веку довелось мне усомниться в том, что я обладаю властью над собственными поступками. Будто чужая рука толкнула меня на лестницу собственного дома, заставляя поверить, что нижний этаж и верхний способны соединиться в одной плоскости. Я тешила себя мыслями о том, что не дьявольское искушение потащило меня наверх, а христианская добродетель. Мы призваны облегчать страдания ближним своим, и если Мария Магдалина, омыв ноги Спасителя и обтерев их своими локонами, не подверглась анафеме, за что поедала я себя поедом?
Вместо успокоения, кощунственные эти мысли принесли с собою жуть похлеще прежних укоров совести. Казалось, я вступила на путь непростительной ереси, посмев своевольно трактовать Священное Писание. Расскажи кому, и меня бы высмеяли, прежде чем сжечь на костре.
Как я уже упоминала, столь сильные чувства мне не были до сей поры знакомы и даже безвременная гибель Лажара, страшно признаться, не принесла с собою страданий, а даже некоторое облегчение. Я не знала любви в замужестве и не испытывала никаких намерений постичь ее во вдовстве. Женская любовь никому еще добра не приносила, лишь сводила с ума почтенных католиков. Достаточно вспомнить жену Потифара. Женский путь есть путь скромности и лишений, но лишений возвышенных. Впрочем, кому я лгала?
Молодой дворянин на втором этаже завладел моим воображением целиком и полностью, но я не могла с точностью утверждать, чем именно он меня затронул. Ведь ничего общего между нами не было, он был младше меня, ничего толком я о нем не знала и ничего хорошего от него ждать не приходилось. Между тем создавалось впечатление, что несмотря на мои внутренние протесты, кому-то было угодно встряхивать меня каждый раз, как он спускался по лестнице и невозмутимо шагал к двери. Какой бес потешался надо мною, мне было невдомек, но он настолько исказил мое зрение, что я сама себя не узнавала. Я весьма сожалела о том, что лестница в доме моем располагалась внутри, а не снаружи, как в некоторых домах на улице Могильщиков. Я избегала постояльца, одновременно стремясь попасться ему на глаза как можно чаще. А это вовсе в голове не укладывалось. Я раздвоилась, вот что. Как и он сам.
Я зарубила себе на носу: грех определяется не действием, a побуждением. Я молилась у изображения Богородицы, каясь и пытаясь вымолить искупление, я возносила благодарности за то, что Матерь Божья все же избавила меня от воплощения греховных намерений. При каждом удобном случае я читала «Аве Марию» и соблюдала пост для укрощения плоти - хлеб и вода стали моей единственной пищей. Я даже было принялась колоть пальцы иглой, что очень затрудняло вышивание.
Черти устроили шабаш в моей голове и в сердце, но я никому не могла доверить своих переживаний - даже перед господином кюре мне было слишком стыдно.
Как никогда прежде была я рада возможности хоть немного развеяться и посетить особняк герцогини.
Первое письмо, оставленное господином Арамисом, приходилось на нынешнюю дату. Но в этот раз горничная не стала брать письмо, а потребовала пройти в покои ее светлости, так как Мария Гонзага желала переговорить со мною с глазу на глаз. Внезапная перспектива лгать герцогине привела меня в ужас и превратила в собственных глазах в грешницу еще большую, но другого выхода не оставалось. В уже знакомом мне темно-синем будуаре герцогиня в голубом платье восседала за письменным столом.
- Вот и вы, наконец, милейшая! - повернулась она ко мне, а глаза ее блестели незнакомым мне прежде лихорадочным блеском. От вальяжной и томной госпожи не осталось и следа - передо мной была женщина решительная и волевая, готовая, кажется, к какому-то бою. - Как долго вас не было! Умоляю, скажите, что вы принесли добрые вести! - Вести добрые, ваша светлость, - отвечала я, потупив глаза. - Интересующая вас персона пребывает в добром здравии и шлет вам письмо.
Тут герцогиня встала и, приблизившись ко мне вплотную, зашептала прямо в ухо взволнованным, но деловым тоном.
- Я все вам скажу, потому что ставки слишком велики, а если мое письмо по какой-то ужасной случайности пропадет, вы должны запомнить, чтобы передать потом устно. Я вверяю вам свою судьбу и честь, потому что вы были мне добрым другом и ни разу не подвели. Я доверяю вам и Он вам доверяет. Слушайте же внимательно и запоминайте. Дядя Винченцо скончался недавно. Он не оставил прямых наследников. Монферрато и, главное, Мантуя переходят по составленному им завещанию к Карлу Неверскому, моему супругу, его двоюродному племяннику. Но истинной наследницей Мантуанского престола являюсь я, родная племянница дяди Винченцо! Я не желаю отдавать престол Карло. Надеюсь, ему не долго осталось, но при жизни я не позволю ему отбирать у меня то, что является моим по праву рождения. Нам стало известно, что герцог Савойский, готовый оспаривать завещание дяди, уже готовит войска и, должно быть, скоро начнет наступать на Казале. Карло, несомненно, будет просить короля о помощи. Но и мне как никогда необходима поддержка французского престола. Людовик слабохарактерен и все еще подвержен влиянию, он прислушается к своему фавориту. Королева-мать пребывает сейчас в Ангулеме. И пусть она в опале, Мария Медичи все еще королева. Она противница моего супруга, ведь он ополчил против нее короля. Я уверена, уверена, что она поддержит меня, потому что я гарантирую ее любимым испанцам союз с итальянским севером, чего никогда не обеспечит ей герцог, этот французский прихвостень... - Герцогиня спохватилась, будто последняя фраза была худшей из всex, что она до сих пор произнесла. - Я должна сделать ее своей союзницей против Карло, опережая Карло. Будь он проклят, этот узурпатор, который смеет называться моим супругом! - B пылу чувств повысила голос, но тут же снова перешла на шепот. - Передайте Иосифу прекрасному: пусть скачет в Ангулем. Ему следует отправиться в путь сегодня же и потребовать аудиенции у ее величества. Я прилагаю свою личную печать к посланию, но все же, если, не приведи господь, письмо будет утеряно, пусть объяснит все, как я сказала. Я знаю, он сумеет добиться аудиенции.