Ей не понравились ни обстановка в комнатах, ни вид из окна, ни наши слуги. Она подвергала критике каждую мелочь.
– Если бы мне вздумалось пригласить своих друзей из Парижа, я постыдилась бы это сделать, потому что здесь было бы решительно негде их разместить. Ах, эти ужасные интерьеры, которые в столице, должно быть, встречались разве что в начале века! И вашим горничным и лакеям не хватает той вышколенности, что отличает первоклассных слуг. И где же те красоты юга, о которых вы так живописно рассказывали мне в дороге?
Она вперила в меня недовольный взгляд, ожидая ответа. Но что я могла ей на это сказать? Любой мой ответ вызвал бы у нее новую волну негодования.
Я уже жалела, что привезла ее сюда. Но оставить ее в Париже одну без единого денье в кармане было бы слишком жестоко. К тому же, вслед за зимой в Прованс придет весна, и быть может, ее яркие краски всё-таки не оставят ее сиятельство равнодушной, и ее ожесточившееся сердце не сможет не проникнуться юной красотой природы.
Пока же я предпочитала свести общение со старой графиней к минимуму. Ее сиятельство предпочитала завтракать у себя в будуаре, так что мы встречались разве что за обедом и иногда за ужином. А всё остальное время я старалась проводить вне дома, благо, что в большом сарае в северной части поместья, где прежде хранилось сено, мы уже начали готовить место для больших чанов, которые потребуются нам для изготовления духов. Чаны мы собирались купить на большой Рождественской ярмарке в Грассе.
Несмотря на мои протесты (на улице было холодно и сыро) Кэтти почти целыми днями была со мной, и когда мы возвращались домой, подолы юбок у нас обоих часто бывали измазаны в грязи. Чтобы в таком виде не попадаться на глаза ее сиятельству, мы старались пользоваться входом для слуг, но однажды она всё-таки заметила нас и примерно отчитала за неподобающее поведение.
– Благородные дамы так себя не ведут, милочка! – заявила она мне, выразительно глядя на мой совсем не парадный наряд. – И подумайте, какой дурной пример вы подаете ребенку! Разве смогут соседи вас уважать, если вы даете им столь явный повод для осуждения? Вы выглядите столь же ужасно, что и эти люди на картине Тенирса, которую давно уже следовало бы выбросить вон.
Мы стояли в широком коридоре как раз напротив полотна, изображавшего сцену крестьянского быта.
– Эту картину мой покойный муж купил лет тридцать тому назад, – продолжала она, – и уже тогда я была решительно против того, чтобы размещать ее в нашем столичном доме. Тогда он отвез ее сюда, но от этого она не стала лучше. Не понимаю, что за охота была художнику рисовать весь этот сброд? Эта картина достойна того, чтобы быть сожженной на позорном костре.
В личные горничные графине я определила Вивьен – молодую расторопную девушку. Она была одной из самых толковых служанок, но даже она не понравилась Гвинет
– Мадам, прошу вас, лучше определите меня на кухню, – лицо Ви, когда она пришла ко мне с этой просьбой, было залито слезами. – Ее сиятельство считает, что ничего путного из меня не получится, и я полагаю, что она права. Боюсь, если я останусь у нее в услужении, она велит вам вовсе выгнать меня из особняка. А мне нужна эта работа, ваше сиятельство! Мои родители и младшие братья в деревне голодают, и то, что я зарабатываю у вас, является большим подспорьем для всей нашей семьи.
Я успокоила ее как могла. Но слова о ее семье вызвали у меня очередной приступ паники. Голод был повсеместным, и в Марселе, как я слышала, даже тухлая рыба продавалась по бешеным ценам. Нам еще кое-как удавалось сводить концы с концами, и хотя мы тоже вынуждены были на всём экономить, тем не менее, к столу у нас подавались весьма сытные и вкусные блюда, а по воскресеньям Жозефина баловала нас сладкими пшеничными пирогами.
Это способны были оценить все, кроме старой графини – она всякий раз, как садилась за стол, недовольно водила носом и заявляла, что местной пище не хватает столичной изысканности. Что, впрочем, не мешало ей съедать всё, что оказывалось у нее на тарелке.
В течение месяца после прибытия в Прованс ее сиятельство познакомилась и с моей семьей, и со многими нашими соседями. А обзаведясь знакомствами, начала наносить визиты. Мы с Кэтти молча радовались этому – иногда она уезжала на целый день, а возвращалась усталая и сразу отправлялась в свои апартаменты.
Однажды, после посещения приема у маркизы Шенарди, графиня с горечью поделилась впечатлением:
– Напитки были поданы недурные, но были всего две перемены блюд, и гости набрасывались на тощих жареных перепелов, как будто бы это было самое драгоценное лакомство. И даже пирожные были из ржаной муки!
Побывав на трапезах в лучших домах нашей провинции, она, наконец, осознала, сколь многое, по сравнению с прочими, мы могли еще себе позволить. И уже не морщилась, когда к столу подавали простой луковый суп или серый хлеб.
Приближалась ярмарка в Грассе, и мне требовались средства на то, чтобы купить необходимое для производства духов оборудование. Прекрасный вековой лес, который в прежние годы стоил безумных денег (особенно на побережье, где делали и маленькие лодки, и большие корабли), теперь не стоил почти ничего, и его продажа уже не приносила нам весомого дохода.
Произведения искусства тоже уже не пользовались тем спросом, что прежде, но мне всё-таки удалось продать картину Тенирса одному из столичных ценителей фламандской живописи, прибывшим в Прованс на зиму. Я надеялась, что графиня не заметит, что картина исчезла со стени, но не тут-то было.
– Куда делось то полотно, о котором мы недавно говорили? – спросила она меня за ужином на следующий же после продажи день.
– То, которое вы изволили назвать ужасным? – уточнила я. – Я посчитала, что раз оно так претит вашему взыскательному вкусу, то ему не место в нашем доме. А потому я его продала.
– Что вы такое говорите, милочка? – возмутилась она. – Как вы могли продать хоть что-то, принадлежащее де Валенсо, без согласования с Эмилем? У вас нет на это никакого права!
– Права? – я тоже едва не задохнулась от гнева. К этому моменту Кэтти уже вышла из-за стола, и мы были в столовой зале одни. И это дало мне возможность не сдерживаться в выражениях. – О каком праве вы говорите, сударыня? Или, если уж вам было угодно вспомнить о моих правах, то, может быть, вы изволите напомнить мне и о моих обязанностях? Нет? Ну, так я сама расскажу вам о них! Я обязана заботиться о своих детях и о своих слугах и крестьянах. Да, и о вас, сударыня, тоже! Я обязана кормить вас и поддерживать в доме тепло, чтобы мы не замерзли, если вдруг зима окажется суровой. И я обязана найти зерно, которым крестьяне смогут засеять свои поля по весне – потому что иначе мы все умрем с голоду. Быть может, вы подскажете мне, где я могу найти на это средства?
Она смотрела на меня с холодным презрением, но, по крайней мере, молчала. Конечно, ей же никогда не приходилось утруждать свою голову такими низменными мыслями – за нее это всегда делали отец, муж и сын. И я ничуть не удивилась бы, если бы она и ей подобные всерьез полагали, что деньги берутся просто из воздуха.
Я отшвырнула салфетку в сторону и поднялась из-за стола. Аппетит у меня пропал напрочь.
Глава 29
За две недели до Рождества я получила письмо. Почерк был мужским и незнакомым. Я развернула его скорее с удивлением, чем с волнением.
«Ваше сиятельство, в первой же строке своего письма хотел бы попросить у Вас прощения!
Во-первых, за то, что написал только сейчас, хотя должен был сделать это сразу же, как только это случилось – как только Ваш супруг и мой командир и друг граф де Валенс пал на поле боя.
А во-вторых, за то, что написал сейчас. Возможно, Ваша рана уже затянулась, а я, напоминая Вам о покойном супруге, невольно сыплю на нее соль.
Но что сделано, то сделано, и теперь, после того, как я принес Вам свои извинения, я уже могу назвать свое имя. Не думаю, что оно известно Вам, но, быть может, его сиятельство упоминал когда-нибудь в своих письмах о бароне Пуанкаре.