– Я закрою дверь на засов, ваше сиятельство, – месье Эрве тактично удалился, понимая, что нам с графиней нужно было поговорить наедине.
– Простите, сударыня…, – начала я.
Но она не дала мне договорить.
– Поставьте кубок на место! – велела она. – Я подняла бы его и сама, но мне уже тяжело наклоняться.
Она произнесла это почти спокойным тоном. И в ее глазах не было ни слезинки. Мне даже показалось на мгновение, что она вовсе не поняла того, что сказал Маруани. И я, поставив кубок обратно на стол, застыла, не зная, что делать дальше.
А потом с губ графини вдруг сорвался стон – протяжный, полный боли. И когда она пошатнулась, я едва успела подхватить ее под локоть. Она едва держалась на ногах, и когда я подвела ее к стоявшему у камина креслу, то она почти рухнула в него.
Ее тело сотрясала дрожь, и я принялась разжигать в камине огонь, хотя и понимала, что она не перестанет дрожать, даже если в комнате станет тепло.
– Когда ты узнала об этом? – вдруг спросила она. – Эмиль был еще жив, когда ты приезжала в Париж?
Она обратилась ко мне на «ты», и сейчас это отчего-то не показалось мне странным.
Я повернулась к ней и покачала головой.
– Нет, ваше сиятельство. Это случилось еще летом. Сюда приезжал офицер из полка его сиятельства.
– Почему ты об этом никому не рассказала?
Я ответила не сразу. Трудно было найти слова для описания этой ситуации. Гвинет только что узнала о том, что потеряла сына. А теперь я должна буду сказать ей о том, что мы почти потеряли поместье. И пусть она не любила имение мужа, этот дом был нашим единственным приютом.
– То, что он сказал про кредиторов – это правда? – так и не дождавшись от меня ответа, снова спросила она.
– К сожалению, да. Они отсрочили уплату долга до возвращения Эмиля, надеясь на то, что вознаграждение, которое он получит за доблестную службу, окажется достаточно большим, чтобы заплатить еще и хорошие проценты. А как только они узнают о его гибели, они станут требовать всё и сразу. Боюсь, у нас не останется другого выхода, кроме как продать поместье. Я надеялась, что когда мы по осени соберем урожай, это позволит нам расплатиться хотя бы с наиболее докучливыми кредиторами. Но и рожь, и пшеница сгнили на корню из-за сильных ливней. Продавать было уже нечего.
– Так вот почему ты взялась за лаванду!
– Если у нас не станут покупать парфюм, мы разоримся. Но теперь, должно быть, всё окажется напрасным, – вздохнула я. – Как только Маруани объявит о гибели графа де Валенсо, всё будет кончено.
Я ненавидела этого человека всей душой. Он принес мне так много зла, что я не могла отыскать для него уже никакого оправдания. И я жалела сейчас только о том, что моя рука не сумела нанести более точный удар.
Кажется, старая графиня думала о том же.
– Нам не следовало выпускать его отсюда, – сказала она с пугающим сожалением. – Если бы силы в моих руках оказалось чуточку больше, он уже ничего и никому не смог бы рассказать.
Я не ожидала услышать от нее ничего подобного, а потому воззрилась на нее в немом изумлении. А она лишь махнула рукой и попыталась встать. Я помогла ей подняться и так, поддерживая ее под локоть, довела ее до спальни. Больше она ни о чём не спрашивала, а мне совсем ни о чём не хотелось говорить.
Потом я отправилась в гостиную, где находился месье Эрве.
– Теперь вы тоже всё знаете, сударь. А скоро узнают и все.
– Мы справимся, сударыня, – тихо сказал он в ответ. – Скоро всё вокруг зацветет, и у нас будет сырье для производства этой душистой воды. А до тех пор, будем надеяться, вам удастся сохранить вашу тайну. Мне искренне жаль господина графа, но я полагаю, что даже окажись он здесь сейчас, он не смог бы сделать для поместья Валенсоль больше, чем вы.
Он впервые сказал мне такие слова, но сейчас они не принесли мне облегчения.
– Мы не сможем хранить эту тайну и дальше. Маруани не из тех, кто бросает слова на ветер.
Но управляющий покачал головой.
– Что за резон ему рассказывать об этом всем? Вот увидите, сударыня, что когда хмель выветрится из его головы, он сам поймет, что это не в его интересах. Куда полезнее для него было бы придержать язык за зубами и запросить за это хорошую цену.
Такие рассуждения показались мне разумными, и я немного приободрилась. Эрве был прав – барон был слишком практичен, чтобы расстаться с этим секретом просто так. И хотя в обмен на его молчание я готова была заплатить отнюдь не любую цену, стоило попытаться хотя бы поторговаться.
Когда я, направляясь в свою комнату, проходила мимо дверей спальни Гвинет, я услышала рвущие душу рыдания. Я остановилась на мгновение, не знаю, имею ли я право туда войти и хотя бы попытаться ее успокоить. Но потом поняла, что нет, не имею – она не пролила ни слезинки в нашем присутствии, запрятав боль так далеко, как только смогла. Она хотела оплакать эту потерю в одиночку, и я могла лишь восхититься ее мужеством и оставить ее в покое хотя бы на эту ночь.
Глава 35
Сама я этой ночью заснуть так и не смогла. Стоило мне лишь на мгновение провалиться в сон, и я снова и снова оказывалась в кабинете в объятиях барона Маруани. Слышала его скрипучий голос, чувствовала хмельное дыхание. И я тут же просыпалась в холодном поту.
Мне захотелось смыть с себя следы его прикосновений, и я поднялась с кровати и, смочив полотенце водой из стоявшего на подоконнике кувшина, принялась тереть щеки, плечи, руки. Кожа уже почти горела, когда я, наконец, смогла остановиться.
Невольно подумала о сестре, которая каждую ночь ложилась с бароном в постель. Неужели ей когда-то были приятно его внимание? В том, что оно не могло быть приятно ей сейчас, я уже почти не сомневалась.
Я боялась, что, вернувшись домой из Валенсоля, весь свой гнев он выместит на Генриетте. А ведь она еще так слаба после родов! И что он наговорит ей про меня? А в том, что он снова попытается посеять вражду между нами, можно было быть уверенной.
Мне следует поговорить с отцом – если барон поднял руку на Генриетту, он будет делать это снова и снова. И не стоит ли сестре расторгнуть свой брак с ним, даже несмотря на то, что это вызовет пересуды в обществе и порицание. Что может дать такой союз их дочерям, если уже сейчас Маруани ненавидит своих малюток?
Под утро я уже начала произносить те доводы, что намеревалась привести и отцу, и сестре. И хотя всё это звучало убедительно, я знала, что Генриетта снова меня не послушает. Она никогда не решится пойти против общественного мнения.
Утром я всё-таки смогла заснуть и проснулась только тогда, когда услышала, как приоткрылась дверь, и в спальню заглянула Кэтти.
– Мамочка, тебе привезли письмо! А Сьюзан не решилась тебя побеспокоить. А я подумала, вдруг это что-то важное, – и она помахала свернутым вчетверо листом бумаги.
Ничего хорошего от писем я уже не ждала и, ощутив тревогу, быстро вскочила с кровати.
– А бабушка тоже еще не выходила, – рассказывала Кэтрин. – Я постучалась к ней, но она не разрешила войти – сказала, что у нее ужасно болит голова.
– От кого письмо? – спросила я, закалывая волосы шпильками.
– От тети Генриетты!
Сердце застучало еще быстрей. Неужели Маруани всё-таки обо всём рассказал?
Я почти выхватила бумагу из руки Кэтти, и девочка посмотрела на меня с удивлением.
– Это очень важное письмо, дорогая, и я должна прочитать его как можно скорей. А за то, что ты принесла мне его, тебе положена награда. Скажи Жозефине, чтобы она дала тебе имбирного печенья, не дожидаясь обеда.
Кэтрин захлопала в ладоши и бросилась на кухню – это печенье было ее любимым.
А я нетерпеливо развернула листок и запрыгала взглядом по строчкам.
«Дорогая Альмира, прошу тебя, срочно приезжай! Случилось нечто ужасное, но я слишком слаба, чтобы изложить это в письме».
Я вызвала горничную и велела закладывать карету. Беспокойство сводило меня с ума. Возможно, сестра написала письмо по указке барона, и тогда мне не следовало ехать туда одной – кто знает, до чего может дойти этот бесчестный человек. Но и не поехать я не могла – Генриетта была там совсем одна, ведь все слуги в доме и сестра ее мужа наверняка были на стороне хозяина.