Я соболезновала ее утрате, но не могла позволить ей нападать на сестру, которая была еще слишком слаба, чтобы защищаться самостоятельно.
– Мира, не надо! – выдохнула Генриетта.
– Он был ее мужем и имел на это полное право, – слёзы на щеках Мэрион уже высохли. – Он всего лишь вышел из себя, когда узнал, что она снова разродилась девочкой. И теперь, когда нас выкинут из этого дома, вы и сами поймете, что он был прав. Наше имение достанется младшему брату отца, который был с папенькой в ссоре, и у которого нет ни малейшей причины, чтобы проявить к нам снисхождение. Он выставит нас на улицу безо всяких угрызений совести.
Она развернулась и выбежала из комнаты, громко хлопнув дверью, а я, снова сев на кровать, обняла сестру.
– Она права, Мира! – прошептала Генриетта. – Джереми всегда отзывался о своем дяде с большим неодобрением. Кажется, его отец выгнал брата из дома, когда тот был еще совсем молодым, и теперь тот имеет полное право поступить с нами точно так же.
– Не думай об этом, – ответила я. – Возможно, всё окажется совсем не так. Но как бы всё ни обернулось, ты всегда можешь вернуться к папеньке.
Сестра подняла на меня полные слёз глаза.
– А если с нашим отцом тоже что-то случится? Дом перейдет к его кузену, которого мы никогда даже не видели. Нас опять погонят прочь – и меня с девочками, и матушку.
– Тогда вы приедете в Валенсоль, – сказала я. – И полно лить слёзы. Того, что случилось, уже не изменить.
– Ах, Мири, мне так стыдно! – сестра расплакалась еще пуще. – Потому что Мэрион сказала правду – вчера я в самом деле пожелала Джереми дурного. Ты знаешь, как сильно я его всегда любила – еще с тех пор, когда была совсем девчонкой. Но вчера, вчера… когда он ударил меня, я…, – она не смогла договорить – закашлялась, еще сильнее побледнела, хотя, казалось, это было уже невозможно.
Я вызвала горничную, велела ей принести воды и отправить кого-нибудь в город за доктором.
В таком состоянии я не могла оставить Генриетту одну, и я отправила месье Эрве домой с запиской для ее сиятельства.
Новый барон Маруани прибыл в поместье в день похорон Джереми. Он оказался мужчиной средних лет – хмурым, неразговорчивым. И он не пожелал проявить какой-то особой приязни к вновь обретенным родственникам. Когда его племянник упокоился в фамильном склепе Маруани, его милость произнес короткую торжественную речь, но этим и ограничился, не пожелав пообещать того, что позаботится о сестре или детях Джереми.
Генриетта едва держалась на ногах, и я старалась находиться рядом, чтобы она могла опереться на мою руку. Мне было жаль Джереми (как бы там ни было, но я не желала ему такого конца), но еще больше мне было жаль свою сестру. Я не знала, как она сможет выйти из того отчаяния, в которое погрузилась после смерти мужа.
Оставаться и долее в усадьбе Маруани я не могла, а потому вернулась домой, а через несколько дней, отправившись навестить родителей, застала в их доме и Генриетту с детьми.
– Ты представляешь, Альмира, сколь бесчестным оказался этот месье Маруани? – Эмма отказывалась называть дядю Джереми его новым титулом. – Он недвусмысленно указал нашим девочкам на дверь. Заявил, что в нынешних условиях содержать такой дом – непозволительная роскошь. Он собирается уволить всех слуг и вернуться в город. Генриетта слышала, как он велел управляющему присылать ему деньги в Париж.
– А Мэрион? – спохватилась я. – Хотя бы ей он разрешил остаться в доме?
Мачеха фыркнула:
– Если он не погнушался выставить на улицу маленьких детей своего племянника, от которого, между прочим, унаследовал титул барона, то с чего бы ему быть более щедрым именно к ней? Он сказал, что незамужняя девушка может удалиться в монастырь или наняться к кому-то в услужение. Вот только ни компаньонок, ни гувернанток нынче никто не нанимает – тем более, девиц с таким характером, как у нее.
Во время этого визита меня порадовали только малышки-племянницы. Обе девочки были очень милы, и я надеялась, что рано или поздно именно они сумеют вернуть моей сестре способность улыбаться.
Глава 37
Весна раскрасила Прованс яркими разноцветными красками, и в звенящем после первых гроз воздухе стали ясно чувствоваться цветочные ароматы, словно всё вокруг – деревья, луга и даже горы было спрыснуто изысканными дорогими духами.
Однажды я увидела, как Гвинет стояла у распахнутого настежь окна гостиной и смотрела на раскинувшиеся вдоль реки лавандовые поля. Они были восхитительны красивы – вытянувшиеся в струнку ровные фиолетовые ряды на фоне голубого неба. Мне трудно было угадать, с каким чувством она созерцала всё это, но я надеялась, что теперь, зная, в каком положении мы оказались, она хотя бы перестанет упрекать меня в том, что я взялась за неподходящее для аристократки занятие.
Услышав мои шаги, старая графиня торопливо отвернулась от окна и, сев в кресло и поднеся к лицу лорнет, сделала вид, что зачиталась книгой. Мы почти не разговаривали с тех пор, как она узнала о гибели Эмиля. Должно быть, она до сих пор не могла простить мне того, что я так долго это от нее скрывала. Но зато она стала больше времени проводить с Фабьеном и Кэтрин, словно пытаясь додать им то, что, быть может, недодала сыну.
Охотно она разговаривала и с моим отцом, когда он приезжал навестить нас. И вот в беседе с ним она всё-таки признала, что Прованс красив по весне.
– Когда здесь всё цветет, – грустно улыбнулась она, – я, пожалуй, могу смириться с тем, что вынуждена была уехать из Парижа в провинцию.
А папенька, который никогда не отличался любовью к столице, рассмеялся:
– Да я бы ни за что не променял свое поместье на самый лучший парижский дворец!
Время сбора лаванды еще не наступило, и пока наш цех в сарае не использовался по назначению. Крестьяне были заняты на других работах – распахивали поля, сеяли рожь и пшеницу, сажали цветную капусту, лук, артишоки. Погода пока благоволила подобным занятиям, и мы осторожно надеялись, что урожай этого года позволит забыть о прошлогоднем голоде как о страшном сне.
В один из прекрасных солнечных дней я получила письмо из Бретани от барона Пуанкаре.
«Дорогая госпожа графиня!
Поскольку Вы любезно ответили мне на мое предыдущее письмо, я счел это дозволением писать Вам и дальше. А ежели мои письма будут для Вас скучны или обременительны, Вы можете бросать их в огонь, не читая.
Прованс, наверно, уже весь в цвету, а у нас еще дуют с моря холодные ветра, и земля только начинает покрываться тонким зеленым ковром. Зато у нас можно гулять по песчаному берегу и смотреть на Ла-Манш. А если в ясную погоду переправиться на лодке на небольшой островок Эбиан и подняться на стоящую там башню, то можно увидеть остров Джерси, а при богатом воображении – и саму Англию.
Но море красиво даже в пасмурную погоду – тогда оно являет нам такое величие природы, перед которым невозможно не оробеть. Иногда мне становится ужасно жаль, что я недостаточно искусен в живописи и не могу перенести на холст ни белую пену морских волн, ни силуэты парящих над водой чаек.
По морю я плыву, взирая боязливо,
Как самый ясный день грозу в себе таит;
Благоразумие мое не победит
Ее внезапного свирепого порыва.
Надеюсь, сударыня, Вы не подумали, что я дерзнул отправить Вам свои стихи. Нет-нет, на авторство ничуть не претендую. Это строки де Гомбо.
Должно быть, Вы уже поняли, что рифмоплет из меня такой же скромный, как и художник. Но я полагаю, чтобы восхищаться красотой того, что окружает нас, совсем не обязательно быть поэтом.
Впрочем, должно быть, Вас уже утомило мое пустое словоблудие. А потому перехожу к делам вполне практическим. Недавно наш с Вашим покойным супругом сослуживец шевалье Дижон, направляясь с дипломатической миссией в Лондон, навестил меня в моей скромной обители. Он сообщил мне, что графу де Валенсо так и не было выплачено то жалованье, что причиталось ему за доблестную службу (такое в армии случается сплошь и рядом – полковые канцеляристы не всегда расторопны), и передал мне увесистый мешочек с деньгами. Дижон собирался сам Вам его привезти, но побоялся, что дела в Англии могут задержать его надолго. Я дал ему слово, что отправлю Вам деньги немедленно. Полагаю, это дополнение к письму порадует Вас куда больше, чем те строчки, что Вы прочитали. В столь суровые времена каждый ливр может оказаться большим подспорьем.