Таша решила сократить путь: свернула в знакомый проулок — оттуда рукой подать до прямой улицы на Торговую площадь. Вбежала под арку и…
Паланкин!!!
Малиновый!
Таша налетела с разбегу. Шарахнулась к стене, нервно прижала кожаный мешочек с золотыми монетами к груди, а башмачок зацепился за что-то мягкое. Таша вытянула шею: нет ли кого за паланкином? А дальше по переулку? Никого? Идти можно?
Из-под паланкина пискнуло. Мышь? По деревянному дну паланкина заскребли коготки, и Таша сжалась в комок — крыса? Даже взгляд опустить страшно, как тут идти? Кругом крысы! Но этот путь короче. Короче же! Коготки крыс заскребли о дно паланкина сильней и Таша запоздало спохватилась: «Её светлость и конюха в сопровождающие могли бы дать». Пальцы служанки мёртвой хваткой вцепились в увесистый мешочек.
Не глядя вниз — страшно же, крыса! — Таша постаралась протиснуться между стеной и пустым паланкином, потянула застрявший подол…и писк крысы швырнул в панику: «Как же! Проулком!!!» Таша метнулась назад, — Вон из проулка, только не смотреть вниз! — но чья-то рука схватила девицу за лодыжку. Грабитель?! Сердце прыгнуло! Таша взвизгнула, взмахнула руками и повалилась на камни. Ладони девицы пребольно шлёпнулись на влажную от росы мостовую. Локти взвыли. Брызнула лужа. Мостовая ударила булыжником по лбу и из глаз Таши хлынули слёзы. Она в страхе открыла глаза…
…рядом с пробившимся между булыжников одуванчиком сипит окровавленное, перекошенное болью лицо…
…Убийца?..
…и дикий, раздирающий душу девичий визг взвился над черепичными крышами переулка, разлился вибрирующим эхом над Долгарой, и вместе со стайкой перепуганных воробьев унёсся в небесную даль.
А Воран неторопливо бредёт к Торговой площади — проклятое Пламя держит Ойкуно в тщедушном теле: нужно больше душ. Больше. БОЛЬШЕ!!! Только несокрушимая мощь позволит вырваться из этого дряхлого тела.
Герцог ссутулился, заложил руки за спину и упорно бредёт туда, куда текут жидкие потоки людей. Бледного, разряженного в бордовый камзол старого господина обходят по широкой дуге. Даже догоняющий по мостовой скрип колеса замедлился, обогнул, и Воран недовольно поднял сморщенное болью лицо: посмотрел в спину широкоплечему мускулистому мужику с тачкой — ненадолго хватило тех четверых с паланкином… а этот? Сильный, с гружёной глиняными кружками и горшками тачкой? Глину месит. Он подойдёт?
Воран попытался сжать кисть в кулак — не вышло: наполовину сжатые пальцы задрожали.
Мужик с тачкой обернулся, и герцога передёрнуло: «Чего смотришь? Иди себе». Сердце кольнуло.
«Только бы в этом теле не сдохнуть, — запаниковала Ойкуно, — а то чего доброго и из костей потом не выберешься».
У самой площади к ногам Ворана припустил дымчатый пушистый котёнок. Воран замер, закусил синюшную губу, скривился от иглы боли в груди, а котёнок полез на его туфлю, попытался зацепиться коготками за сияющую золотом пряжку, скатился, свернулся калачиком рядом с туфлей.
Герцог натужно хмыкнул.
А к мяукнувшему пушистому комку потянулись детские ручки — Воран перевёл взгляд с котёнка на золотистые косички, жёлтое линялое платьице и улыбнулся через силу. Девчушка снизу-вверх уставилась веснушчатым личиком на незнакомого дядьку в камзоле. Хихикнула:
— Вы Пушку очень-очень понравились.
Ни страха в глазах. Ни корысти. Ну и дети у них.
Ойкуно принюхалась и вздохнула: «Что можно взять с ребёнка? Сил ещё немного — душа только растёт. Шуму будет больше чем пользы».
Герцог сморщил улыбку, буркнул:
— Иди, деточка.
— А вы странный.
— Марика? — крикнул мужчина от лавки пекаря. Сунул горячий хлеб подмышку, заспешил навстречу, взял дочь за руку и склонился в поклоне:
— Простите, ваше сиятельство, дитя ещё, — потянул дочь, наставляя: — Марика, нельзя их сиятельствам под ноги бросаться, — а Марика надулась:
— Пушку можно.