Политическое чиновничество с недоверием относилось ко всем видам индивидуального поиска спасения или к возникновению свободных сообществ, видя в них попытки освобождения людей, прирученных государственными учреждениями. Точно так же оно не доверяло своему конкуренту — дарующему благодать учреждению священнослужителей, но в первую очередь презирало стремление к подобным непрактическим благам, находящимся вне утилитарных мирских целей. Для чиновничества религиозные обязанности были всего лишь простыми служебными или социальными обязанностями подданных государства или определенных сословий: ритуал соответствовал регламенту, поэтому всякая религиозность принимала ритуалистический характер там, где ее определяла бюрократия.
Рыцарское сословие воинов в своих интересы также было полностью обращено к этому миру и избегало всякой «мистики». Правда, у него, как у героев вообще, обычно отсутствовала как потребность, так и способность к рационалистическому осмыслению действительности: это связано с верой в иррациональность «судьбы», а иногда — с идеей неясно детерминированного «рока» (гомеровских мойр), который властвует над богами и демонами, понимаемыми в качестве страстных и сильных героев, от которых герои земные получают поддержку и вражду, славу и добычу или смерть.
Крестьянам, связанным с природой и во всем своем хозяйственном существовании зависевшим от сил стихий, была настолько близка магия — заклинания от таящихся в силах природы духов или простое достижение божественного расположения — что вырвать их из этой исконной формы религиозности могли лишь глубокие изменения жизненной ориентации, исходившие от других слоев или от могущественных пророков, легитимировавших себя в качестве колдунов благодаря совершенным чудесам. «Мистику» интеллектуалов у них заменяли оргиастические и экстатические состояния «одержимости», вызываемые употреблением дурманящих средств или танцем, что было чуждо и унизительно для сословного чувства рыцарства.
Наконец, «буржуазные» в западно-европейском смысле и соответствовавшие им в других местах слои — ремесленники, торговцы, производящие свою продукцию на дому предприниматели и их дериваты, встречающиеся лишь на современном Западе — являлись, по-видимому, самым многозначным слоем с точки зрения возможной религиозной позиции. Для нас это особенно важно. Благодать учреждения в таинствах римской церкви в средневековых городах, этих оплотах папства, благодать таинств мистагогов в античных городах и в Индии, оргиастическая и созерцательная религиозность суфиев и дервишей Ближнего Востока, даосская магия, буддийское созерцание и ритуалистическое обретение благодати под духовным руководством мистагогов в Азии, все формы любви к спасителю и вера в искупителя от Кришны до культа Христа во всем мире, рациональный ритуализм почитания Закона и свободная от всякой магии проповедь в синагоге у евреев, античные секты пневматиков и аскетические средневековые секты, благодать предопределения и этическое возрождение пуритан и методистов, все виды индивидуального поиска спасения — все это было распространено в этих слоях гораздо сильнее, чем во всех остальных. Конечно, религиозность всех остальных слоев также была очень далека от однозначной зависимости от того характера, который был описан выше как наиболее близкий к ним. В этом отношении «буржуазный слой» на первый взгляд выглядит в целом еще более разнообразным. Тем не менее именно у него проявляется избирательное сродство в отношении определенных типов религиозности. Общей для них была тенденция к практическому рационализму способа ведения жизни, что было обусловлено меньшей привязанностью экономической деятельности к природе. Существование этого слоя покоилось на техническом и экономическом расчете и господстве над природой и человеком, какими бы примитивными ни были имеющиеся средства. Унаследованная техника ведения жизни могла закоснеть в традиционализме, что постоянно происходило повсеместно. Но всегда сохранялась, хотя и в очень различной мере, возможность возникновения этически рациональной регламентации жизни, связанной с тенденцией к техническому и экономическому рационализму. Не везде ей удавалось преодолеть (чаще всего) магически стереотипизированную традицию. Но если пророчество закладывало где-то религиозный фундамент, то он относился к одному из двух типов: к пророчеству «личного примера», демонстрировавшему путь к спасению посредством собственной созерцательной и апатически-экстатической жизни, или к пророчеству «послания», от имени бога выдвигавшего миру требования этического, а часто и активно аскетического характера. Последний тип, призывавший к активной деятельности в этом мире, по понятным причинам нашел специфически благодатную почву именно здесь; и чем большим становился социальный вес самих буржуазных слоев, чем дальше они отходили от закрепленных различными табу ограничений и разделений на роды и касты, тем более благодатной была эта почва. Не единение с богом или глубинное созерцание божественной сущности, считавшиеся высшим благом в религиях, на которые особенно сильно влияли слои благородных интеллектуалов, но активная аскеза, богоугодное действие, связанное с осознанием себя «инструментом» в руках бога, утвердилось в качестве религиозного габитуса, возобладавшего на Западе над созерцательной мистикой и оргиастическим или апатическим экстазом, которые и там были хорошо известны. Однако этот габитус не был ограничен буржуазными слоями, поскольку даже здесь не было однозначной социальной детерминированности. Зороастрийское пророчество, обращенное к знати и крестьянам, и исламское пророчество, обращенное к воинам, носили активный характер точно так же, как израильское и раннехристианское пророчество и проповедь — в отличие от буддийской, даосской, неопифагорейской, гностической и суфийской пропаганды. Однако некоторые специфические выводы из пророчества послания были сделаны, как мы увидим, именно на «буржуазной» почве.