Можно по-разному оценивать свершившееся, однако вне зависимости от тех или иных моральных оценок необходима значительная коррекция исторических реконструкций прошлого. Об опасности осовременивания истории уже неоднократно говорилось в герменевтической философии. Вместе с тем вне горизонта современности нет возможности ее понимания. Универсалистские притязания герменевтики, основывающиеся на допуске избранных историков в «круг понимания», нуждаются в критической рефлексии. Поле понимания может оказаться настолько деформированным, что согласие общающихся в нем людей будет напоминать казарму или психиатрическую больницу. Таким образом, критически относясь к безудержной экспансии мысли и переживания во все сферы человеческого бытия, т. е. к тому, чем так гордилась философия, с таким трудом отвоевавшая для себя в начале человеческой истории маленькие островки самосознания (даже Кант с его единством трансцендентальной апперцепции представляется каким-то диковинным цветком, выросшим на крестьянском поле), историк получает доступ к прошлому, заслоненному гештальтом настоящего. Древние люди переживали и думали гораздо менее интенсивно, чем современные. Речь идет не столько о яркости и иных качественных состояниях сознания, сколько о месте, возможностях и границах мысли и переживания. Мысль вовсе не беспредельна. В поиске своих оснований она упирается в скальный грунт, не поддающийся хрупким инструментам рефлексии. Достоверности сознания определяются не им самим, а задаются как бы извне. Значительная сфера жизнедеятельности и сегодня определяется тем, что Витгенштейн называл «следованием правилу», т. е. не столько размышлением, сколько институциональными нормами, определяющими метрику социального жизненного мира.
Прочитав «Пир» Платона, современный читатель думает, что древние греки переживали Эрос наподобие героев Хемингуэя. Ощущая ужасное одиночество и страдания, они любили друг друга как несчастные разделенные богом существа, стремились найти и соединиться со своими половинками, чтобы достичь целостности и совершенства. Но, может быть, платоновская концепция любви была таким же экзотическим цветком своего времени, как и кантовское трансцендентальное единство апперцепции. В прошлом люди не переживали любви в том смысле, как она описывается в современных романах. Отношения между мужчинами и женщинами определялись «физическими» границами, а не духовными переживаниями. Жесткий порядок обмена женщинами закреплялся не страстью, а ритуалом. Мысль Платона открывает и пытается преодолеть его рефлексивным путем. Разделение мужчин и женщин расценивается как акт власти: боги, испугавшись автономных существ, разрезали их пополам и связали отношением взаимной зависимости. Концепция Платона выступает как дискурсивизация испытанной тактики: разделяй и властвуй. Из «физической» взаимная зависимость мужского и женского переводится в «духовную» плоскость. Так Платон реализует свое убеждение, что государством должны управлять философы, и его «жизненная драма», как это подметил В. Соловьев, вызвана борьбой с традиционными формами власти.
Реконструкция истории философской мысли должна обязательно Учитывать взаимопереплетение дискурсивных и недискурсивных практик, которые не редуцируемы, а дополнительны друг к другу. Изолированная от истории «физических» различении, т. е. воплощенных в пространственной форме границ и барьеров, история мысли оказывается неполной и отрывочной. Если ее понимание связывается с восстановлением логической последовательности, то оно сталкивается с лакунами, где есть реальная историческая последовательность, но отсутствует логическая выводимость. Разум, стремящийся контролировать становление на основе абсолютных принципов, сам изменяется наподобие изменений в моде. И поэтому история моды может стать примером подражания для истории мысли. Речь идет об изменении понимания исторического понимания. Интернационалистский подход не выводит за рамки стратегии разума, который желает все определить сам и не желает быть определенным чем-то внешним. От всепожирающего разума, который подобно мельничному жернову перемалывает все, что на него попадает, не спасает ни эмпатическая, ни «онтологическая» герменевтика. Во всех этих методологиях остается неизменной стратегия замены пространственных различий временными. Понимание-присвоение другого осуществляется как колонизация внешнего внутренним, чужого своим. Перевод реальных пространственно-временных различий культуры в форму переживания — это не отказ, а продолжение стратегии разума, и именно этим объясняется тот факт, что Гуссерль называл феноменологию, центральным понятием которой, кстати, и является «ретенция» (схватывание), «строгой наукой».