При первой нашей встрече Барбер сказал, что с имуществом Эффинга усе улажено. Сказал, что получил немалую сумму денег и впервые в жизни перестал зависеть от работы. Если все выйдет так, как он надеется, то ему не придется преподавать по меньшей мере два-три года.
— Буду жить в свое удовольствие, — сказал он, — и постараюсь делать это по максимуму.
— Со всеми деньгами Эффинга я-то думал, что вы сможете вообще больше не работать, — удивился я.
— Увы, налоги на наследство, налоги на недвижимость, гонорары юристам, другие расходы, о которых я и не подозревал… На все это ушла кругленькая сумма. И осталось совсем не так много, как мы предполагали.
— То есть это были даже не миллионы?
— Куда там. Скорее тысячи. Когда все было обговорено и оплачено, у нас с миссис Юм осталось примерно по сорок шесть тысяч долларов.
— А я-то по наивности считал, что он самый богатый человек в Нью-Йорке. Он намекал на баснословные суммы, — заметил я.
— Да, пожалуй, он был склонен к преувеличению. Но уж не мне на него за это обижаться. В наследство от человека, с которым ни разу не виделся, я получил сорок шесть тысяч. Такой суммы денег у меня никогда не было. Это колоссальное состояние, редкостный подарок судьбы.
Барбер признался нам, что последние три года пишет книгу о Томасе Хэрриоте. Он предполагал, что при прежнем положении дел ему потребовалось бы на нее еще два года, но теперь, когда нет необходимости преподавать, надеется справиться с этим к середине лета, всего за полгода с небольшим. Так мы подошли к его замыслу, о котором он упомянул по телефону. Барбер был увлечен своей идеей только пару недель и, прежде чем начать обдумывать ее всерьез, хотел знать мое мнение. К ее осуществлению он приступит после завершения книги о Хэрриоте, но если за нее браться, придется о многом позаботиться.
— Думаю, все сводится к одному вопросу, — сказал он, — и надеюсь, что твой ответ мне поможет. При сложившихся обстоятельствах я могу доверять только твоему мнению.
Мы к тому времени закончили обед и, помню, втроем сидели за столом, пили коньяк и курили кубинские сигары, которые Барбер тайно привез из недавней поездки в Канаду. Все слегка захмелели, по такому случаю даже Китти взяла предложенную Барбером огромную сигару-«черчилль». Она была хороша в своем великолепном чипао. Доставляло удовольствие смотреть и на нее, выпускавшую струйки дыма, и на самого Барбера, принарядившегося к обеду в винно-красную домашнюю куртку и феску.
— Если вы доверяете только моему мнению, — предположил я, — тогда это, видимо, касается вашего отца.
— Да-да, совершенно верно, совершенно верно. — Чтобы ответ прозвучал эффектнее, Барбер закинул назад голову и пустил в воздух абсолютно круглое колечко дыма. Мы с Китти в восхищении подняли глаза, провожая круглую букву «о», проплывавшую над нами и постепенно растворявшуюся в воздухе. После короткой паузы Барбер понизил голос на целую октаву и сказал: — Я все время думаю о той пещере.
— А-а, о той пещере, — протянул я, — о той загадочной пещере среди пустыни.
— Не могу не думать о ней. Она, как какая-нибудь навязчивая старая песня, так и крутится в голове.
— Старая песня. Старая история. От них никуда не денешься… Но откуда мы знаем, что там действительно была пещера?
— Об этом я как раз хочу спросить тебя. Ведь только ты слышал эту историю. Как по-твоему, М. С? Он говорил правду или нет?
Пока я собирался с мыслями, чтобы ответить Барберу, Китти подалась вперед, облокотилась на стол, посмотрела влево — на меня, посмотрела вправо — на Барбера, а потом выразила всю сложную проблему в двух предложениях:
— Конечно же, он говорил правду. Может, события не всегда были описаны верно, но говорил он правду.
— Глубокий ответ, — отозвался Барбер. — И, вне сомнения, единственно разумный.
— Боюсь, что да, — сказал я. — Даже если самой пещеры не было, то мысли о жизни в пещере точно были. Все зависит от того, насколько буквально мы воспринимаем его слова.
— В таком случае, — ответил Барбер, — позвольте поставить вопрос иначе. Поскольку мы до конца ничего не знаем, как вы думаете, имеет ли смысл рисковать?
— Чем рисковать? — не понял я.
— Рисковать потерять время впустую, — предположила Китти.
— Пока не улавливаю.
— Мистер Барбер хочет найти пещеру, — пояснила мне Китти. — Правда, Сол? Вы хотите съездить туда и попробовать ее разыскать.
— Ты очень проницательна, девочка, — сказал Барбер. — Именно об этом я и думаю, и соблазн очень велик. Если есть надежда, что пещера действительно существует, то я бы на все пошел, чтобы найти ее.
— Надежда есть, — вступил я. — Может, и не очень большая, но это, по-моему, вас не остановит.
— Ему одному не справиться, — сказала Китти. — Там может оказаться слишком опасно.
— Правильно, — подхватил я. — По горам ходить в одиночку не стоит.
— Особенно людям полным, — сказал Барбер. — Но эти детали можно проработать и потом. Важно, что вы считаете этот план осуществимым. Ведь так?
— Можно было бы взяться за него всем вместе, — предложила Китти. — Мы с М. С. стали бы вашими верными помощниками.
— Конечно. — Я вдруг представил себя в охотничьем костюме из оленьей кожи, оглядывающим горизонт верхом на паломино. — Мы непременно разыщем эту чертову пещеру, во что бы то ни стало!
Если быть откровенным до конца, я никогда не воспринимал эту идею всерьез. Мне она казалась лишь хмельной фантазией, какие нередко приходят в голову глубокой ночью и исчезают на следующее же утро. Хотя мы всякий раз заговаривали о ней при встрече, для меня это оставалось шуткой. Было занятно изучать карты и фотографии, обсуждать маршруты и погодные условия, но такое развлечение совсем не означало, что я проникся идеей Барбера. Юта была так далеко, а возможность отправиться туда в путешествие так эфемерна, что даже если Барбер и не шутил, я не представлял себе, как все это организовать. Мое недоверие увеличилось, когда в одно февральское воскресенье я увидел, как неуклюже пробирался Барбер через кленовую рощу на холмах Массачусетса. Он был тучен, ступал неуверенно и у него была такая дикая одышка, что через каждые десять минут он останавливался возле ближайшего пня и отсиживался столько же времени, сколько шел: неохватная грудь судорожно вздымалась, из-под шотландского берета пот лил ручьями, словно его голова была тающей глыбой льда.
Если пологие склоны Массачусетса так его изматывают, подумал я, то как же он собирается одолевать каньоны Юты? Нет, конечно же, экспедиция — полнейшая чушь, нелепая игра богатого воображения. Пока что все оставалось на уровне разговоров, и тревожиться было не о чем. Но если Барбер взаправду решит двинуться в путь, то нам с Китти обязательно следовало — мы оба понимали это — отговорить его от этой затеи.
Начав с такого скептического отношения к замыслу Барбера, в конце концов, по иронии судьбы, именно я стал искать ту пещеру. Произошло это всего через восемь месяцев после того, как мы впервые заговорили об экспедиции, но к тому времени случилось столько бед, столько всего было разрушено и погублено, что мой первоначальный скепсис уже не имел никакого значения. Я отправился туда, потому что у меня не осталось выбора. Это не значило, что я захотел туда поехать, — просто обстоятельства сложились так, что не поехать я не мог.
В конце марта Китти обнаружила, что беременна, а к началу июня я ее потерял. Наша общая жизнь раскололась надвое за несколько недель, и когда я наконец понял, что утрата неизбежна, у меня словно сердце вырвали из груди. До этого мы с Китти жили в полной гармонии, и чем дольше так было, тем меньше верилось, что у нас могут возникнуть конфликты. Может, если бы отношения между нами были менее идиллическими, если бы мы часто ссорились и швыряли друг в друга тарелки, то лучше были бы готовы к решению жизненных проблем. А вышло так, что беременность Китти обрушилась пушечным ядром в нашу тихую заводь, и не успели мы опомниться, как наша лодка потонула, а мы очутились по горло в воде.
Нет, мы не перестали любить друг друга. Даже когда мы спорили до слез, с особенным упорством отстаивая свое мнение, мы никогда не допускали, что наши чувства изменились. Просто теперь мы говорили на разных языках. По мнению Китти, в любви должно быть только двое. Ребенку в ней места нет, а значит, все решают исключительно наши желания. Хотя именно Китти носила в себе ребенка, он был для нее просто абстракцией, гипотезой будущей жизни, а не человечком, который уже живет. Пока он не родился, он для нее не существовал. Я же считал, что ребенок стал жить с нами, как только Китти сообщила мне о своей беременности. Даже если он не больше мизинца, это уже реальный человек. Решение об аборте, по моим представлениям, будет равносильно убийству.