А он, однако, принадлежал ему душой и телом! Передо мной был всего лишь жалкий раб своего произведения, тогда как я не смогла сделать этого человека своим любовником! Чтобы окончательно похитить его у неумолимого соперника, оставалось только одно средство: убить его!
Всё-таки я всю ночь не решалась, избегая малейших движений, задерживая дыхание, чтобы он не догадался о моём присутствии. Это была наша единственная «ночь любви»… Она казалась мне нескончаемой, так как была молчаливой, и в то же время слишком короткой, потому что на рассвете я должна его потерять…
Когда я заметила, что утренняя заря просвечивает сквозь штору единственного окна, когда и увидела, что рождается утро, обещавшее славу человеку, отказавшемуся меня полюбить, и тихо зарядила револьвер… Он не услышал. Открыл штору, чтобы дать утреннему свету наполнить мансарду, которая сразу же изменила свой вид и потеряла загадочность полутьмы. Единственная лампа на столе, свет которой придавал неестественный вид моему сопернику, теперь была бесполезной. Серваль потушил её в момент, когда его размышления влюблённого были окончены. Это был последний жест, который я позволила ему сделать…
Голова с платиновыми волосами склонилась на левое плечо, рот оставался приоткрытым, она не в состоянии была говорить, издавая только хриплый шёпот. Глаза исказились.
— Эвелин! — вскричал Моро, тряся её. — Проснись! У тебя ещё есть, что мне рассказать, давай!
И одной мыслью, словно вспышкой молнии, он припомнил сцену (уже описанную в репортаже), когда Андре Серваль добился от умиравшего финансиста сведений, которые помогли ему спасти своё творение, шантажировав Красфельдов, Роймеров и многих других… Сегодня это он, Моро, кроха за крохой, вырывает из памяти любовницы Рабироффа единственное свидетельство о последних минутах, проведённых создателем собора на земле… Самым фантастичным в этом признании было то, что, вероятно, под воздействием всё усиливавшегося опьянения девица была убеждена, что находится в присутствии настоящего сына единственного человека, которого она любила истинной любовью!
Она оставалась недвижимой, голова раскачивалась с одного плеча на другое, как будто она стала механической марионеткой со сломанной пружиной. Ему оставалось прибегнуть к единственному средству, чтобы вывести её из оцепенения: он извлёк магнум из ведёрка, содержимое которого — ледяную воду — выплеснул в лицо пьяной; несколько секунд она не могла отдышаться, но затем её глаза ожили.
— Говори, моя милая! Потом ты сможешь поспать… Что же ты сделала, когда мой отец погасил лампу?
В голосе опять слышался звериный оттенок:
— Я внезапно вышла из своего укрытия, позвав его по имени: «Андре!» Он обернулся, поражённый. Я была уверена, что никто из женщин до этой минуты не называл его по имени… Он посмотрел на меня, и я увидела, что его стальные глаза ещё ничего не понимали… Потом я стреляла. Весь заряд вышел, как и тогда… Я твёрдо уверена, что стреляла бы в него часами, если бы были пули! Он был не человек, а монстр, мужчина, не способный понять женщину, гений, которого нужно было сокрушить… Он упал у подножия моего соперника…
— А потом?
— Потом? Ты меня не оставишь в покое?… Я убежала. Весь день я блуждала по Парижу, но когда наступила ночь, я была на паперти собора Нотр-Дам. Я чувствовала, что меня туда толкала сверхъестественная сила… Я смотрела на тёмную массу собора, которая, казалось, хотела меня раздавить, и мне хотелось надругаться над ним! Я кричала ему о радости, испытываемой при мысли, что он больше никогда вечерами сюда не придёт… Думаю, я выла от радости в эту чудесную ночь, что наконец отобрала у собора одного из его многих влюблённых! Наконец, это была победа моего тела, моей плоти над холодным камнем! И я пела не помню что… всё, что приходило в голову: любовные припевы, гимны, которые учила в молодости и которые пришли на память перед церковью… У меня всё смешалось, потому что я была счастлива! Я была свободна! У меня не было больше причины для ревности… И всё-таки я спрашивала, знает ли собор — величественный, истинный, возвышающийся надо мной, существующий веками, — что Он мёртв? Я приблизилась к центральному порталу и прошептала самому камню: «Я его убила! Кончено… Никогда больше, проклятый собор, ты не увидишь его, гуляющего под твоей сенью или облокотившегося на парапет набережной, чтобы часами влюблённо тебя созерцать!» Мне казалось, что эхо повторяло мои фразы, что все гримасничающие персонажи возвращают мне их… Я слушала… Самая нежная мелодия из трёх слов: «Я его убила!» — давала мне радость, большую радость!.. Я уселась на пустынный парапет и дожидалась прихода дня… Мои глаза были закрыты, но я не спала! Я, напротив, бодрствовала, как и возлюбленный моей мечты в течение предыдущей ночи. Мысли мои были туманны… Только помню, что кружились они вокруг смерти.