Успокоившись, на сей счет, он придирчиво оглядел свой меч, а найдя его состояние пристойным, принялся сосредоточенно вытирать запыленные сапоги пучком травы. На самом деле появление короля Аквилонии было и связано, и не связано с разбойным логовом на Совиной Горе.
Конана гнала из дворцовых стен хандра, черная меланхолия, охватившая душу владыки сильнейшей хайборийской державы едва ли не на следующий день после смерти Зенобии.
Конан плакать не умел. Он сидел на краю холодной ступени, ведущей в роскошный мавзолей, места последнего успокоения королевы, единственной женщины, которую он по-настоящему любил, и молчал. Горе его было настолько полно, настолько пронзительно и безнадежно, что его оставили в покое. Вначале удалились придворные, у которых гудели ноги от нескончаемых бдений у гробницы. Затем ушел, испугавшись звенящей тишины, Конн, который в тот день стал старше едва ли не на десяток лун. Наступило утро, и, глухо стуча сапогами по узорным мраморным плитам, удалилась стража, унося бесполезные факелы. Лишь молчаливые телохранители-северяне, словно тени суровых северных богов, продолжали нести бессменную стражу, завернувшись в плащи и склонив головы в рогатых нордхеймских шлемах. Да у ног Конана затих любимиц Зенобии-громадный большеухий волкодав, лая которого никто никогда не слышал, но взгляд желтых глаз этого пса мог остановить самого киммерийца на пороге дверей в покои королевы. И еще у отдаленной витой колонны сидел на свернутом плаще верный Троцеро.
Прошел день, и из груди неподвижно застывшего короля вырвался тяжкий вздох. Волкодав едва различимо вильнул хвостом, качнулись силуэты телохранителей, да встрепенулся Троцеро. После невнятного ворчания Конан вздохнул вновь и стукнул кулаком по каменной ступени. Пес больше не шелохнулся. Он не покинул хозяйку и на Серых Равнинах.
Тогда Троцеро, тяжело переставляя старческие, скрюченные подагрой ноги, подошел к Конану и положил руку на его плечо.
— Когда-нибудь это должно было произойти, мой король, — сказал великий полководец скрипучим, слабым голосом, в котором трудно было уловить трубные раскаты повелительного баса, что ревел в самой гуще десятков сражений, через которые под его началом шла от победы к победе аквилонская армия.
Конан ничего не ответил, лишь поднял глаза и не видящим взором обвел все вокруг. А Троцеро неожиданно мягким движением отпрыгнул назад и выхватил шпагу. Телохранители двинулись, было, но Конан вяло махнул рукой, и они замерли, словно живые куклы в лаборатории чернокнижника-некроманта. Троцеро отдал в сторону зияющего проема мавзолея салют, затем переломил шпагу о колено и повернулся к своему королю спиной. Конан безразлично следил, как он уходит, — плечи графа ссутулились, пустые ножны волочились сзади, гремя медным оголовьем о камни.
Когда Троцеро с помощью королевских оруженосцев садился на нынешнего своего скакуна — смирную лошадку невзрачной, но послушной и понятливой аргосской породы, к нему подошел Конн.
— И величайший полководец вот так покинет свою армию, своего короля и свою страну? — спросил он мягко, но челюсти, судорожно сжатые после сказанной фразы, придали чертам юноши поразительное сходство с отцом, когда на Конана накатывала его пресловутая «киммерийская твердолобость», как называла это выражение, появлявшееся иногда на лице мужа, Зенобия.
— Я слишком стар для тех перемен, что ждут королевство, — ответил граф и тронул поводья.
Конн шагнул вперед и попытался взять коня под уздцы и сказать что-то гневное, но расслышав следующие слова старца, сказанные сквозь еле приоткрытые губы, пропустил его:
— Сегодня мы потеряли не только королеву…
Отстегнутые пустые ножны упали на землю, под ноги Конна, и Троцеро поехал прямо сквозь толпу придворных, словно не видя их. Пестрая стая раздалась в стороны с возмущенными возгласами, а Конн все стоял, зачарованно глядя на перевязь.
Старик ехал по площади перед дворцом, где, отдавая последнюю дань супруге короля, замерли сверкающие стальные шеренги гвардии. Молодой ее командир, выходец из Бритунии, находился рядом со своим кумиром — Конном, а все старшие офицеры — среди придворных, перешептывающихся на аллее, ведущей к мавзолею.
Когда ссутулившийся в седле Троцеро поравнялся с первой шеренгой Черных Драконов, стоявший с краю воин, седой ветеран, рванул из ножен меч и хриплым каркающим голосом отдал команду. Вначале крик подхватила лишь старая гвардия, затем, разобравшись, кому отдаются почести, заревела вся площадь.
«Слава! Слава! Слава! Митра Непобежденный! Слава!» — клич, облетевший бесчисленные поля сражений окреп и гремел теперь, словно трубы в Последней Битве Мира.
Троцеро даже не повернул голову. Аккуратно перебирая копытами, смирная лошадка, едва сдерживаясь, чтобы не шарахнуться ото всех сторон протягиваемых мечей и копий, донесла полководца до арки, и он пропал из виду своего воинства. Граф неспешно доехал до городских ворот, а затем мелкой рысью направил лошадь на юг, в Пуантен, вон из столицы.
Конн ринулся по аллее, расталкивая придворных, помог отцу подняться со ступеней и повел его прочь от скорбного места.
С того самого дня и началась черная меланхолия. Ничего не могло рассеять тоску короля: ни роскошные травли зверей в охотничьих парках в окрестностях столицы, ни рыцарские турниры. По велению государя разогнали всю свиту фрейлин Зенобии, служившую некогда истинным украшением Тарантии и утехой гвардейцев. Услышав в дворцовых коридорах веселый смех или даже шорох бальных платьев, Конан на миг оживал, но затем лицо его застывало в маске такой жажды убийства, что Конн счел за благо удалить ветреных красоток подальше от стремительно дичающего старика.
Потом наступила очередь пиров и застолий, в которых еще недавно киммериец бывал главным заводилой и поражал окружающих умением выпить, не пьянея, кувшин-другой вина. Теперь же он угрюмо цедил весь вечер стаканчик слабенькой немедийской кислятины, кривясь при взрывах хохота, которым дюжие гвардейцы, хлебнув лишку, встречали выходки придворных шутов и записных тарантийских острословов. Просидев трапезу в гробовом молчании, король тяжко вздыхал, поднимался, сметая на пол нетронутые блюда с некогда любимыми грубыми яствами, и удалялся в свои покои.
От Военных Советов Конну пришлось отца мягко отстранить, благо киммериец и не сопротивлялся. Это пришлось сделать после того, как король, откровенно дремавший при обсуждении дел в краю боссонцев, вдруг встрепенулся и отдал командирам столичных полков несколько энергичных и бессмысленных приказов, даже не взглянув в сторону озадаченно перешептывающихся полководцев.
Конн в это время отсутствовал во дворце, стараясь вызволить из добровольного заточения Троцеро, а въезжая в столицу, заметил подозрительную тишину в казармах Черных Драконов. На его вопросы придворные лишь разводили руками и указывали на Конана, неподвижно сидевшего перед камином в Зале Советов. Закончилась королевская затея большими жертвами — кавалерийские полки ускоренным маршем выдвинулись в Боссонские Топи и, не имея общего командования, углубились в коварные Пиктские Пустоши. Посланные Конном сотники собрали все отряды следопытов и лучников пограничных наместников, но только на вторую седмицу, после изматывающих боев с вечно ускользающим противником, смогли вырвать из пасти лесных демонов сильно потрепанные, поредевшие полки латников.
На упреки сына Конан лишь зевнул и велел выгнать из Совета слабоумных ублюдков, «не обеспечивших прикрытие легкими войсками бронированного клина».
— Впрочем, я не очень помню, в чем был замысел… — проговорил король, зябко кутаясь в меховую мантию. — Наверное, надо было выйти к морю… Да, великое западное море… Простор, воля, кровавые схватки, жаркое солнце…
Голова киммерийца склонилась на грудь, и он захрапел, оставив Конна в полной растерянности и с нехорошими подозрениями в душе. Военные Советы с тех пор проводились без короля.
Хандра была долгой, затем она сменилась неожиданным буйством.
Как-то раз паж в сопровождении телохранителей и оруженосцев вошел поздним утром в опочивальню короля. Это само по себе могло изрядно удивить былых соратников Конана — некогда верный своим варварским привычкам, киммериец и после кровавой битвы, и после утомительного марша или изнурительной попойки вскакивал с первыми лучами солнца. Затем, непременно самолично облачившись, будил задремавших караульных и слуг пинками и зуботычинами. С некоторых пор порядки в покоях государя сильно переменились.