— Постой, постой… Ведь так звали твоего покойного мужа…
— Думали, что покойный, а оказался живой. Ты меня не перебивай. — Евфросиния Захаровна не церемонилась с Митей: все же проучились когда-то в одном классе одиннадцать лет. — Так вот: выдана Крюгеру Павлу Францевичу, проживающему в Пятом Пролетарском переулке, дом восемь, который в результате травмы потерял документы, память и речь.
— Лучше так: в результате психологического шока получил амнезию и немоту.
— Тебе видней. А вот главное: личность Крюгера Пэ Фэ удостоверяется его женой, Крюгер Евфросинией Захаровной, проживающей там же. Фотография. Печать. Подпись… Ведь он же у меня в паспорте фигурирует! — выложила она свой главный козырь.
Митя смотрел на нее с жалостью. Наконец сказал:
— Оно тебе надо? Живи с ним, сколько хочешь — никто тебе слова не скажет. А так у соседей появится искушение накатать на тебя телегу. Тебе-то ничего, а мне по шее накостыляют. Очередное звание задержат.
— Соседи меня любят, — жестко ответила Евфросиния Захаровна. — Я с ними сама поговорю. А потом мы уедем в другое место, где нас никто не знает, и по этой справке я куплю ему паспорт.
— Он хоть на немца-то похож?..
На визит милиционера Н почти не обратил внимания; справка, показанная Евфросинией Захаровной, оставила его равнодушным. Он жил словно в дремоте, каждый новый день был неотличим от предыдущего, каждый был наполнен работой в саду. Он был как дерево, которое ждет прихода настоящей весны, чтобы включить насосы корней и без страха морозов наполнить ствол и ветви оживляющей влагой. Однажды под вечер ему послышался невнятный звук, словно удар далекого колокола. Н поднял голову и увидал над собой в сером небе голубую промоину, а посреди нее — яркую звезду. Он смотрел на звезду, как зачарованный; потом собрал инструмент и отнес в сарай. Звезда была все там же, даже стала ярче. Н прикрыл сарай и не заходя в дом вышел со двора.
V
Он шел весь вечер и всю ночь. Утром, увидав остатки стога, нагреб заиндевелой соломы, чтобы спрятаться от ветра и не ощущать леденящего дыхания не успевшей оттаять земли. Проснулся в полдень. Солнце припекло половину лица и согревало даже через ватник; другая половина тела застыла до костей. Н подставил ее солнцу и скоро забыл про холод. Он снял сапоги, расстелил на высохшей соломе портянки, чтоб продышались. Босые ноги от свободы и теплого ветра стали терять свою тяжесть; она улетала с ветром через кожу, освобождая ощущение пустоты и легкости.
Он шел весь день и еще четыре дня. Голода не чувствовал, а вода из ручьев наполняла клетки его тела, поддерживая их упругость, помогала телу справиться с ацидозом.
Эта ночь застала его на лесной дороге. Давно пора было приглядеть ночлег, но такая мысль ни разу его не потревожила. Его вело чутье, а может и неосознаваемый запах. Во всяком случае, в какой-то момент он реально уловил горечь дыма, а потом в лунном свете перед ним возникла стена, которая оказалась высоким прочным забором. Двухэтажный сруб не оставлял сомнений, что люди здесь поселились навсегда.
Н не стал стучать в калитку, потому что два пса метались за воротами. Они были рады случаю развеять скуку и делали вид, что запугивают путника, хотя любопытство было сильнее служебного долга: лай то и дело пресекался, потому что невозможно одновременно и лаять, и вынюхивать, просовывая нос под ворота. Обменявшись впечатлениями, они опять начинали лаять в полный голос, адресуясь не столько Н, который разочаровал их бездействием, сколько к хозяину: давай! давай! приди и разберись с этим чужаком!..
Н не услышал, как тот подошел к калитке, и только вопрос «Кто там?» выдал его присутствие. После паузы калитка вдруг распахнулась, ослепила яркая вспышка большого фонаря. Заслонившись от света, Н разглядел только босые ноги в кальсонах и направленный ему в живот ствол карабина. «Убери руку, я тебе в глаза погляжу.» Опустив руку, Н увидел, что перед ним крепкий мужик, стриженый под машинку, но с аккуратными, холеными усами. «Ты один?» — Н кивнул. — «Немой?» — Н кивнул снова. — «Стань лицом к воротам. Упрись руками. Ноги раздвинь.» Н сделал, как было велено. Мужик сначала посветил вокруг, убедился, что больше никого нет, и только после этого привычной рукой ощупал Н; даже за голенищами пошарил. «Как же ты без ножа? без ложки? — Не дождавшись ответной реакции, указал стволом карабина. — Ладно, проходи. Собаки тебя встретили без злобы, так что и я не очень опасался.»
В избе он отставил карабин и зажег подвешенную к потолку керосиновую лампу с матовым плафоном. Потом убрал заслонку и достал из дыхнувшей теплом печной пасти большую коричневую кастрюлю. Остро запахло щами. Н остановил его, коснувшись руки, и показал большим пальцем на указательном: чуть-чуть. Хозяин взглянул удивленно, подумал — и сообразил: «Давно не ел?» — Н кивнул. — «Вроде ты не похож на беглого… Вот тебе хлеб, вот половник — сам разбирайся.» Он сел напротив и терпеливо смотрел, как Н не спеша ест свои несколько ложек щей, как отщипывает кусочки хлеба и медленно пережевывает их. «Не куришь? — вот и хорошо: спать сегодня будешь в хлеву. Понимаешь — своих беспокоить не хочу, да и дух от тебя тяжелый. Вот завтра после бани устрою по-человечески…»