А Васька строил Храм. Дальними путями, через огороды и овражки, с горки на горку таскал он картонные коробки, обрывки веревок, пустые фанерные и деревянные ящики. А еще - чистый песок и камни, которые он тщательно выбирал и отыскивал, а после относил в горку в корзине.
Посреди поляны возвышались сделанные из картонных коробок и ящиков стены Храма, кое-где они поднялись уже на высоту человеческого роста. Коробки и ящики ставились друг на друга, связывались веревками, прикручивались проволокой. Местами их подпирали колья.
Как вся эта конструкция не развалилась от ветра, совершенно непонятно. На месте дверей, прикрывая внутренности помещения, висел большой рогожный мешок, разрезанный пополам. А надо всем этим сооружением натянут огромный тент из кусков полиэтилена и обрывков клеенки, которые покоились на привязанных между деревьями веревках.
Возле наружного угла Храма лежала аккуратно сложенная пирамидка булыжников разных размеров. С другой стороны Храма возвышалась куча песка, тщательно просеянного. Часть его ровным слоем была разглажена на очищенном от травы месте. Дерн, аккуратно снятый с этого места, лежал плитками рядом с жердями, приготовленными, наверное, для крыши.
Но предметом особой гордости Василия, а с некоторых пор и особой любви, являлось строение метрах в пятидесяти от строительной площадки.
Там, над большой ямой, диаметром четырех, а глубиной семи-восьми метров, он настелил лесины, сделав мостик шириной метра в полтора, два. В самом центре прорубил дырку, под которой плескалась на дне черная стоялая дождевая вода. Вокруг этой самой дырки возвел он картонные стены, после чего получилась будочка, только без крыши, вход в которую загораживала вторая половина рогожного мешка. Таким образом Васька стал полноправным хозяином уютного туалета с видом в мечтательное небо.
Словом, обустроился Васька не очень умело, но старательно и заботливо. По-своему, даже уютно. И даже собственным ритуалом обзавелся. Приходя утром на поляну, сложив у стен Храма поклажу, прежде чем приступить к работе, он брал лист толстой фанеры и шел с ним в туалет.
Почему с фанерой? Да потому, что он там, в туалете, можно сказать, медитировал. Он придумал это созерцание, когда приходил сюда по мере своих потребностей и сиживал, задрав голову к небу.
И поскольку ни сада из камней, ни сада из песка он пока не построил, то стал Васька созерцать небо. Делал он это так: прикрывал дырку в настиле листом фанеры, ложился на эту фанеру, высунув ноги наружу, под мешок. Вокруг него, отгораживая от внешнего мира, возвышались стеночки будки, а сверху голубело, или светилось солнышком, огромное небо. Вот так вот получился у Васьки небесный сад.
Так и лежал он, нос к носу, глаз в глаз с этой бездонной вечностью. И что он там такое видел, что ему там показывали, про то только он сам и знает.
И кто на кого пялился: Васька на Бога, или Бог на Ваську?
Впрочем, Васька даже Бога однажды видел. И не только видел, а даже поговорил с ним немножко.
Лежал как-то Васька на спине, думал ни о чем, ну так, о ерунде всякой. Вроде даже задремал.
И вдруг видит: из облачка, что проплывало как раз над Васькой, вышел Бог.
И был он из себя немного странный.
Маленький, толстый и в кимоно. А на голове - почему-то милицейская фуражка. Глазки узенькие и очки в тонкой оправе, как у отца Андрея. А на кимоно, на спине сзади, нарисован дракон, тоже, как и у Васьки, с синим языком.
И сандалии у него были точно такие же, как у Васьки.
Тут Васька совсем осмелел: свой человек, чего там.
И спрашивает он у Бога:
- А что это ты не такой, как тебя рисуют?
Бог еще больше прищурился, смотрит на Ваську и улыбается хитренько так:
- А зачем меня рисуют, если не видели?
- Я-то тебя вижу.
- Может, видишь, а может, и не видишь.
- Ты не уходи. Ты послушай... я поправлюсь?
- Молись, - уклончиво ответил Бог, и полез в тучу.
- А как же молиться?! Как?!
Бог вернулся.
- Вот чудной! Да так и молись, как сейчас молишься.
- А разве я молюсь?
- А разве нет?
И Бог опять полез в тучу. Лез он головой вперед, как в нору, короткое кимоно задралось, под ним оказались черные сатиновые трусы, точь-в-точь такие, как Васька в библиотеке потерял.
- Бог! Ты погоди! Ты не уходи. Мне же тебя спросить нужно.
Бог нехотя обернулся.
- Спрашивай.
- Скажи вот... Откуда у тебя трусы эти?
- А вот до трусов моих тебе решительно никакого дела нет! рассердился Бог и опять полез в тучу.
- Да что ты все время в тучу, да в тучу?! - чуть не заплакал Васька. - Ты скажи мне: поправлюсь я, или нет?!
Бог передумал лезть в тучу. Он взбил ее, как подушку, и уселся как на диване. Попрыгал, пружиня, и только потом ответил.
- Наверное, нет, - и вздохнул.
- Ты что - не знаешь?! - воскликнул потрясенный Васька. - Ты и не знаешь?!
- А что ты кричишь? Мало ли чего ты сам не знаешь, на тебя же за это не кричат. А я что - врач, что ли? - рассердился Бог.
- Я думал, что ты все знаешь, - вздохнул разочарованный Васька.
- Я тоже когда-то так думал. Но не лекарь я. И жизни не прибавляю. И богатства не даю. И врагов ничьих не караю...
- А для чего же ты тогда?
- Я? Для утешения. Утешаю я.
- И только-то?! - совсем разочаровался Васька.
- И только-то?! - возмутился Бог. - Ты вот лучше давай, поплачь лучше.
- Это еще зачем? - подивился Васька.
- Тебе же давно хочется...
И было у Васьки три Великих Плача.
И плакал он свой первый Плач.
Сам он не помнил, чтобы так горько когда плакал: яростно, почти зло, отчаянно. И слезы его были едкие и жгучие.
Много их было - слез.
Обжигали они щеки и падали на землю.
Казалось Ваське, что все обиды его на других, вся злость к чужой, недоступной ему, радости, к чужому здоровью, просто к тому, что кто-то лучше, чем он, все это выходило, исторгалось из него горькими злыми слезами.
Прорастали слезы эти крапивой огненной, репьем и чертополохом колючим, бездомной сорной травой.
И упал невидимый обруч с Васькиной головы.
Перестало давить на голову то постоянное, что давило всегда.
Стал он успокаиваться, но тут же плечи его опять затряслись.
И был у него второй Великий Плач.
Излились потоками слез из него жалость к себе самому, жалость к матери за то, что мучается она с ним, жалость ко всему, что, как казалось, ему не дано было.
Пришла взамен этих слез тихая радость бытия.
Тихая радость любви к близким, любви к небу, ко всему, что вокруг него, ко всему, что не только просило любви, но и само готово было дарить ее всем, кому она требовалась.
Заулыбался Васька.
И лицом возрадовался.
Но не успел он еще и эти слезы отереть, как начался у него третий Великий Плач.
И пролились на этот раз слезы его внутрь него.
И омыли они душу его.
И очистили они ее.
И тогда пришел Покой.
Покой и Очищение.
Понял он, что есть нечто, что важнее даже здоровья.
И было это нечто - Великое Утешение, которое дал ему странный Бог, в похожем на его, Васькино, кимоно...
Когда же Васька нашел в душе своей слова благодарности, оказалось, что этот смешной и хитрый Бог залез все же в тучу.
Что-то прошелестело в воздухе, что-то коснулось легким дуновением лица его.
И наступила Тишина...
А может, и не приснилось...
Партизан
Когда к нему пришел Партизан, Васька как раз собирался возводить крышу.
Партизан вышел навстречу ему из кустов, застегивая ширинку. Он был точь-в-точь такой, каких Васька видел в кино про войну. В подпоясанной солдатским ремнем телогрейке, в пилотке, в солдатских брюках и сапогах. За плечом у него висел автомат.
- Здорово, мужик! - весело и белозубо улыбаясь, поздоровался Партизан с Васькой. - Я тут переночевал в твоем дворце. Ты не в обиде будешь?
- Это не дворец, - глядя в землю, произнес Васька.