Это нервы, сказала она себе устало. Да, я просто открываю дверь не в ту сторону. Я…
— Вы открываете дверь не в ту сторону, — услышала Лора мягкий голос, и она уже знала, чей это голос.
Даже оборачиваться было не нужно.
Она почувствовала, как страх растворяется во всех клеточках ее организма, превращаясь в покорность судьбе.
И обернулась.
Каждый раз, когда Дима выходил из «мест сохранения души», как он это называл, его раздавливала окружающая среда. «Я не был подготовлен к столкновению с окружающей средой». Эти строчки Диме очень подходили. Точно, открывшись в тепле, его душа еще не успевала спрятаться, а увидев и почувствовав красоту, уродство ослепляло глаза…
Так было всегда, но не сейчас…
Сейчас даже уродливые нагромождения грязного базара не трогали. Он просто не замечал этой серости.
Он шел рядом с ней. И она хранила его. Она была частицей дыхания Красоты. Тихая, странная, как почти неслышная музыка. Как хрупкие крылья Ангела.
Украдкой он посмотрел на ее профиль, боясь спугнуть ощущение Тишины. Она улыбалась слегка и тоже старалась не смотреть на него. «Она ведь тоже боится, что я исчезну», — догадался он и рассмеялся. Ему стало так легко, и там, внутри, в душе его теперь поселилось чувство тепла и свободы. «Девочка моя…»
Уже — моя?
Он отмахнулся от ехидного голоса внутри. Моя. Это моя девочка. Так бывает иногда — вдруг понимаешь, что это — твое. Данное тебе свыше сокровище, которое именно ты должен сберечь.
Она обернулась и смотрела на него удивленно.
Ее глаза…
Он вспомнил.
Он видел ее раньше, эту девочку.
Древняя фреска, найденная в Намибии. Девочка, которая потом станет святой Анной. Пальчик, прижатый к губам. Распахнутые глаза, полные детского ожидания чуда и готовности стать святой.
Еще ребенок…
Он был потрясен этим сходством и невольно замер — потому что это открытие тоже было чудом, и мир, который казался ему еще день назад безнадежно тусклым, постаревшим настолько, что стали видны глубокие, грязные морщины… Этот самый мир, который был больным, старым, ворчливым стариком, как по мановению волшебной палочки, превратился в юную девочку с глубокими, как океан, глазами!
Ее губы шевелились — едва-едва, и ему показалось, что она читает стихи. Он даже услышал их, эти стихотворные строчки.
Услышал так явно, словно она произнесла их на самом деле — только голосок был другой, звенящий, как сотня колокольчиков в небесах…
«Говорят, что глаза лучистые, говорят — в них небо и Бог… Светильник для тела есть око, и я знаю тело свое. Хочется знать, что не солгано. И хотелось бы быть святой, как большеглазая девочка, что закрыла вопрос рукой».
Он не знал, откуда пришли эти строчки. Он помнил только, что очень давно прочитал их, и говорили, будто их написала юная монахиня-католичка. С чистой, как утреннее небо, душой. И — почему-то он представил ее, в черном платье, смотрящую в небо. На вершине зеленого холма. Ее лицо было похоже на личико его спутницы. Точно святая Анна растворила в их лицах свое сияние.
Когда он впервые увидел фреску и услышал эти стихи, ему подумалось: как жаль, что — монахиня, потому что он мог бы безоглядно полюбить существо, которое так думает. Так чувствует.
И словно кто-то услышал его мысли, его безмолвную молитву.
Подарили ему это чудо.
Эту большеглазую девочку.
— Вы так на меня смотрите…
Он хотел бы ей сказать, что не может смотреть иначе, потому что — как же еще и смотреть на ангела, спустившегося с неба?
Но побоялся ее напугать и спросил:
— Как?
— Так, — ответила она. — Будто я по воде взялась разгуливать прямо перед вашим носом…
«Я бы не удивился, — подумал он. — Я бы не удивился даже, если бы ты сейчас взлетела, как птица. Огорчился бы. Испугался, что ты не вернешься. Но — с чудом в руках нельзя бродить по дорогам этого мира. А ты — чудо. Сияющее. Впрочем, разве — чудо может ходить без защиты?»
И он невольно обрадовался — да, именно так. Он должен стать защитой для Чуда.
Все сразу сложилось — ему, возможно, выпало счастье быть ее оберегом.
— Воды нет, — рассмеялся он.
— А была бы? — спросила она, лукаво улыбаясь.
— Пожалуй, я бы не удивлялся, — серьезно ответил он, но она не поверила его серьезности. И засмеялась.
Точно сто колокольчиков зазвенели — и в ответ им зазвонил церковный колокол, и не было в том никакого чуда, просто закончилась служба, а в то же время — для него чудо все равно было.
Потому что — было это в ответ. На его немой вопрос.
В предсказание и — благословение…
И ему показалось, что теперь все изменится, и он сам изменится тоже. Назло буддистским утверждениям о том, «что не изменить направления пути в земных пределах», он теперь понял — нет, можно. Можно изменить направление этого самого чертового пути, если путь был неправильным и вел не туда.
Впрочем, петляя по жизненным закоулкам — разве он не вышел в конце концов к этой девочке с глазами святой Анны?
Которой — невозможно было солгать даже в малом, ибо это было бы преступлением против самого Бога.
«Солгать», — повторил он про себя. А сколько раз до этого он лгал другим и себе? Почему-то сразу вспомнилась Лора — его недавняя ложь, последняя… И тут же прибавилась эта ехидная приставка «ли», потому что — ведь сначала тоже была любовь, и Лора казалась пришелицей из другого мира, нежной, тонкой, осиянной внутренним светом.
А потом — много позже, пришла и поселилась в их отношениях ложь.
«У нее не было таких глаз, — сказал он себе. — Не было. У нее глаза привыкшие к лжи».
Найдя такой довод для самооправдания, он слегка успокоился, позволяя себе погружаться в любовь, но внутри осталось маленькое это «ли», как серое облачко, предвещающее грядущую грозу.
Последняя ли?
Чтобы прогнать эту мысль, он даже мотнул головой, нахмурился — и тут же встретил ее удивленный и немного испуганный взгляд.
— С вами все в порядке?
— Голова немного болит, — рассмеялся он.
Даже не осознав, что это тоже ложь. Пусть маленькая, но…
«И любовь ложь, — произнес кто-то внутри, — поскольку это чувство — самообман…»
Он даже вспомнил, когда и с кем они об этом говорили.
Голос, несомненно, принадлежал Вере Анатольевне. Ложь, самообман… Да, на каком-то светском рауте. Сборище интеллектуальной элиты. Они говорили о творчестве и немного о любви. О том, что любой творец занимается обманом и самообманом. Фактически описываются чувства, о которых мечтается. Вряд ли наяву они так же сильны, как потом — в воплощении их посредством кисти или слова. «Представьте себе на минуту человека, испытывающего наяву, в реальности, такой накал страсти, как, скажем, у Шекспира, — рассуждал какой-то новомодный писатель. — Человек просто сойдет с ума или покончит с собой… Нормальный, средний человек вряд ли способен перенести подобное чувство». Он говорил очень много, долго, пространно, используя сложную терминологию, любуясь собой. Там была какая-то юная девочка, с первого курса ВГИКа, кажется. Ее привел с собой режиссер — тоже именитый, и девочка все время сидела молча, потрясенная и немного раздавленная количеством «живых памятников», еще не знающая, что в большинстве своем это — «голые короли». Но — будучи сама влюбленной в режиссера, она осмелилась тогда противоречить писателю. «А — любовь?» — спросила она очень тихо, почти и неслышно. Писатель приподнял брови, рассматривая ее с искренним недоумением, потом снисходительно улыбнулся, приготовился ответить ей, но его опередила Вера Анатольевна. «Любовь? — переспросила она. — Дорогая, ну это вообще — самообман…»
Как странно, подумал Дима. Странно, что он вспомнил этот давний разговор именно сейчас. Ему показалось даже, что Вера Анатольевна нарочно проникла в его мысли, чтобы помешать ему.
И ответ девочки он вспомнил тоже. «Для кого как», — сказала она тогда очень спокойно.