— Чего тебе?
— Ленка из «игрушечного» еще не выходила?
— Нет, кажись…
— Ну вот. Мы к ней…
И, не дожидаясь возражений, быстро потащила Аньку за собой, а Андрею уже не оставалось ничего иного, как идти за ними вверх но лестнице.
Ленка оказалась и сама похожа на плюшевую игрушку — полненькая, с забавным, смешливым личиком и круглыми глазами.
— Привет, — бросила Шерри, входя в Ленкино волшебное обиталище.
— Виделись уже, — ответила Ленка. — Что случилось?
— Мишку хотим. Срочно. Того, с витрины…
— Шеррик, ты как всегда, — протянула Ленка. — Тебе все надо срочно…
— Ну, давай тут до утра потусуемся, — согласилась кротко Шерри. — Если тебе моя срочность не нравится…
— Так завтра же можно.
— Не-а, завтра будет поздно… Ладно тебе, Ленка, ты все равно еще кассу снимаешь! Продай нам медведя с витрины. Нам очень этот медведь нужен. От него прямо жизнь зависит!
Ленка тоскливо посмотрела на Шерри и поинтересовалась:
— Типа от тебя все равно не отвяжешься?
— Типа да, — кивнула Шерри, и они засмеялись.
— Ладно.
— Только именно того, который на витрине!
— Понятное дело… Тебе именно самый пыльный медведь нужен, кто бы сомневался!
— Не пыльный. Мне нужен Единственный Медведь, около которого мое сердце становится живым, — отозвалась Шерри.
— Поэтесса хренова, — рассмеялась Лена. — Сейчас принесу тебе вожделенного медведя.
Она пошла уже к выходу, и вдруг Андрей понял, что он должен сделать. Сейчас.
— Подождите! — крикнул он, выбегая вслед за Ленкой. — Там еще собака есть… Сенбернар. Она… Вы ее тоже…
— Тоже с витрины? — удивленно приподняла Ленка брови. — Еще один любитель пропыленных животных?
— Да.
— Маньяки, ага, — рассмеялась Ленка. — Ладно… Мне не жалко.
И пошла вниз, весело стуча каблучками.
Андрей вернулся и замер на пороге, пораженный тем, что ему тепло. Так тепло, рядом с этими забавными девицами и с Анькой… Он блаженно улыбнулся, наблюдая, как Шерри и Анька восторженно рассматривают фарфоровых кукол, сложенных в коробках, и лица у обеих — светятся, как будто они увидели чудо. Он и дышать старался тише, лишь бы их не потревожить, двух маленьких девочек… Но они и не замечали его, погруженные в созерцание. Волк тоже его больше не замечал. Он свернулся у ног Шерри клубочком, как верный пес, закрыв глаза. «Если бы ты оставил меня с ней, если бы ты дал мне возможность находиться с ней рядом, защищать ее…»
Он почувствовал себя виноватым перед Волком. «Не могу. Ты это знаешь. Не могу. Прости».
Они тихо перешептывались — иногда подолгу задерживаясь взглядами у одной куклы, потом откладывали ее и брали новую.
— Знаешь, — услышал он слова Шерри, — я вот когда думаю, какую куклу купить, обязательно встаю перед выбором и никого не беру… Их надо или всех, или никого!
— Да, — согласилась Анька. — С мишкой не так…
— Вот-вот, плюшевые игрушки разные, и — если уж кто тебе полюбился, так на всю жизнь!
Дверь хлопнула, появилась Ленка.
Вернее сказать, сначала-то появилась голова Мишки, потом улыбка собаки, а потом уже Ленка.
— Вот ваши любимцы, — сказала она, складывая их на стол поверх кукол. — Забирайте.
— А… собака-то…
Шерри смотрела растерянно и, уже догадываясь о том, что собака отныне ее, — счастливо.
— Собака — вам, — сказал Андрей улыбаясь.
— Господи, зачем…
Она смутилась и покраснела отчаянно, как тогда, когда он коснулся губами ее руки.
— Так надо, — сказал он, тоже мучительно краснея и удивляясь этому, потому что — и сам не мог вспомнить, когда он так смущался последний раз.
— Раз говорят, значит, и в самом деле — надо, — деловито сказала Ленка. — Нечего фордыбачиться! Чай, не белье тебе «Дикая орхидея» преподносят… А собака — это такой тихий, приличный подарок. Ду-у-ушевный.
Она молчала, глядя то на собаку, то на него…
— Спасибо, — тихо наконец шепнула Шерри и слегка коснулась губами его щеки.
А он почему-то подумал, что нет на свете ничего чудеснее двух девочек с огромными плюшевыми игрушками… Одна — с Мишкой, а другая — с сенбернаром.
И он — рядом с их детским, искренним счастьем. Сам — ставший маленькой частицей их радости.
И — впустивший эту радость в свою душу, как — молитву… Как — надежду.
Как Волка с любящим, нежным сердцем.
«Что это со мной было?»
Она и сама не понимала, почему пошла с этим типом.
Она даже не удосужилась спросить, как его зовут. Как телка на веревочке… Молча. По неумолимому приказу его холодных глаз.
Она и теперь поежилась, вспоминая его стальные глаза. Без цвета. Странные. Суженные… И там, внутри, — о, она была теперь готова поверить и в бесов, потому что там, у него в глазах, этот самый бес жил…
Кто-то крикнул из машины похабные слова — она не сомневалась, что эти слова адресованы именно ей, и даже усмехнулась. Ну что ж… Она вела себя как шлюха. И она похожа на шлюху.
А то, что было там, в этом старом доме, с обшарпанными стенами, облупившимся потолком… Почему-то там на стене висел старый плакат Брюса Ли и еще какая-то красотка, застывшая в унизительно-порнографической позе, в которой потом так же покорно застыла и она, Лора, ловя себя на том, что ей нравится, когда ее унижают…
Она достала пачку сигарет, закурила, пытаясь прийти в себя. «Пет, тебе это не нравилось, — постаралась она убедить себя. — Тебе это не может нравиться… Это было просто помутнение. Ты просто…»
Она не докурила, бросила окурок в рыхлый снег, стараясь унять ярость и боль внутри себя.
В конце концов, это было приключение, — мрачно усмехнулась она.
Было дьявольски холодно, и Лора, запахнув шубку, переключилась на «насущные проблемы». Она представила, что сейчас ей скажет Андрей. Да, он скажет ей: ты забыла про Аньку, ты, как всегда, забыла про нее… А она ему не ответит. Просто…
Она представила себе эту картину и поняла, что на этот раз ей будет трудно сохранять невозмутимо-презрительную мину, потому что она же шлюха, да, на этот раз — именно она… И ей стало страшно возвращаться домой, захотелось погрузиться в грех дальше, еще дальше и глубже, потому что — так ей было бы легче.
Легче.
Гораздо легче.
Но — она собралась с силами. Остановила машину.
И, оказавшись внутри, тихо заплакала, потому что ей подумалось — теперь все. Теперь их с Андреем жизни пришел конец. Как будто кто-то сказал: вы и раньше были больны раком, но теперь процесс уже не остановить. Вы сгнили.
И где-то в глубине сознания родился вопрос — а как же теперь Анька?
Ей захотелось спрятаться, глубоко-глубоко, забраться в узенькую щель — от реальности этой, от Аньки, от Андрея, от самой себя, и — от странного типа, с глазами-льдинами, и она поглубже зарылась в шубу, подумав — если бы могла, с головой бы спряталась, а машина уже несла ее к дому, где — неминуемая расплата за все ожидала ее, и она сказала себе: «В конце концов, это было в последний раз. Больше ведь не будет. И — я как-нибудь выкручусь, я придумаю что-нибудь…»
Она даже немного успокоилась, потому что знала — ради Аньки Андрей поверит любой лжи, даже зная, что это ложь, а значит…
«Ты всегда прикрываешься Анькой».
Лора усмехнулась. Ее внутренний голос уже говорит с интонациями мужа. Раньше были интонации матери. А теперь… Получается, что Лоры нет. И никогда не было. Только отражения других людей в ней, Лоре, как в зеркале. Она и есть — зеркало, впитывающее в себя чужие черты и предлагающее их остальным как свои собственные.
Боже, как глупо…
— Что? — обернулся водитель.
В машине кричала Земфира, но он расслышал ее голос. Или — голос ее мужа. Сейчас спросит: «А почему вы разговариваете с собой мужским голосом?» — усмехнулась Лора.
А потом подумала еще, что и в самом деле начинает разговаривать с собой, потому что больше ей говорить не с кем.