— Безмерна сила его!
— Каков он с виду?
— Господин рыцарь, — очень тихо ответил спутник Ланселота, — я его ни разу еще не видел. Потому что, если б увидел… уж верно, мы сейчас с тобой не беседовали бы и не топтали бы эту землю. По крайней мере, — добавил он, встретив взгляд Ланселота, — по крайней мере я.
— Так что же ты о нем знаешь?
— Знаю только, что… до сих пор никто не одержал над ним верх. Его слуги тоже перед ним трепещут, мы же трепещем… слуг его.
— Никто не одержал над ним верх… Кроме Артура, бывали тут до меня другие?
— Наверное, господин рыцарь. Хотя я о том и не слышал. Но ведь если кто повстречается с блистательно храбрыми солдатами Непобедимого Властелина…
— А как еще называют здесь этих «блистательно храбрых»?
— Мы еще и так говорим: храбрые и прекрасные слуги Властелина нашего.
— А псами Драконовыми не называете? На колени не падай! Отвечай!
— Так — никогда, — покачало большой головой это странное существо. — Так мы никогда их не называем.
— И каковы эти блистательно храбрые псы?
— Они милостивы. Бывают среди них и такие, что прощают даже, если невзначай попадешься им на глаза, и не убивают за это. Когда же им надобно выполнить долг свой, то приканчивают преступников быстро.
— Каких еще преступников?
— Тех, что осмелились попасться им на глаза.
Ланселот, потрясенный, долго молчал.
— Ну, а кроме того, что милостивы… Каковы они на вид? Вроде собак? — все это он уже слышал от Галахада, но хотел услышать теперь от того, кто здесь жил.
— О, не говори так!
— Вроде тебя?
— Нет. Как можно. Они гордые, воинственные и ростом больше меня.
— И меня больше?
Провожатый Ланселота взглядом измерил фигуру рыцаря.
— Нет. Они поменьше тебя будут, господин рыцарь.
— Каким оружием воюют они с врагами «Непобедимого Властелина»?
— Мечом, кинжалом и еще секирой.
— Копьем не пользуются?
— Копьем никогда. Они ведь, господин рыцарь, налетают скопом, копьями-то, пожалуй, мешали бы друг другу.
— Ага! Послушай, Дарк, а откуда ты знаешь, как эти псы воюют?
— Видел, господин рыцарь. Артур и оруженосец его — вот сейчас мы придем на то место, и я покажу тебе, где они сошлись с ними. Тот король Артур, верно, храбрец. В битве тогда много псов полегло… то есть блистательных воинов. Но оруженосца господина Артура растерзали они, это верно.
— Великая битва была?
— Очень. Дюжина целая на них двоих накинулась. — Дарк остановился, — Взгляни, господин рыцарь, здесь дело было. Тут и помог господину Артуру Годревур.
То, что происходило в душе Ланселота, когда узнал он вот так-то, что очутился в родном краю, среди единокровных своих собратьев, навряд ли слишком уж увлечет и захватит тех, кому подавай великие страсти. Здесь сражался отец его, здесь связал он свою жизнь с Артуром, отсюда вышел против Дракона. Все это дела мужские, и особо великая чувствительность Ланселоту, право же, была неведома. Он приехал сюда затем, чтоб убить Дракона и освободить Мерлина. А то, что, по случайности, и сам здесь жил, здесь родился? Малая снежинка сие в круговерти пурги.
Но когда увидел он тихое озеро, окруженное буковыми деревьями, озеро, на чьем берегу когда-то, в давние времена, стоял их домик, когда увидел ту воду, которой захлебнулась его мать… Смерть мужчины перенести почти что легко, мужчина и рождается ведь для битв, а битва и смерть — родимые сестры. Но смерть матери, Вивианы…
Он не обронил ни единого слова, молчал и Дарк, видно, почуяв что-то недоброе… А меж тем и самый великий миг его жизни не пробудил в Ланселоте такой глубины чувства и такого ожесточения, как на этой лужайке, на берегу этого озера, когда он вовсе ничего не делал, только стоял и смотрел. То была минута, когда молодой Ланселот стал мужчиной, то была минута, решившая жизнь его, воззвавшая к нему: «Отсюда тебе нельзя отступить!» Тогда-то и осознал до конца он, что здесь можно только победить или умереть. «Я еще вернусь к тебе, Вивиана!»
Здесь же случилась с Ланселотом еще одна важная вещь: он освободился от боевой лихорадки, стал ветераном — слово, правда, не слишком удачное — и профессиональным бойцом. Боевая лихорадка и в самом деле вещь плохая, она овладевает подчас человеком не только в бою, но и в любой иной борьбе. Если бы понадобилось ее разобрать юности в назидание, я, пожалуй, сказал бы так: одна ее часть — ярость мщения, граничащая с безумием, другая — непомерное благодушие и самоуверенность, третья же — необдуманность. Тот, кого ни разу еще не охватывала сия лихорадка, не способен понять ни сущности ее, ни воздействия. Человек видит все в тумане — должно быть, потому, что глаза его наливаются кровью, — тело теряет чувствительность, не ощущает боли от ударов и уколов, мускульная же сила и выдержка — пусть лишь на короткое время — неслыханно возрастают. Но зато человек начисто теряет при том осмотрительность, способность взвешивать, видеть положение, молниеносно и разумно мыслить. Словом… нет в этом состоянии ничего хорошего, и мы можем только радоваться, что Ланселот избавился от него. Ибо освобождение от воинственной лихорадки не уныние и притупленность порождает, но твердость и несгибаемую волю.