Без гнева, тихо положил Дракон на окно кинжал и секиру, плотней запахнул свой плащ и вступил в тронный зал.
Это было сраженье, где ненависть, месть, несмытые обиды многих десятилетий воевали сами; наконец-то перед ними открылась эта возможность, и они придали сил ворвавшимся в крепость, разъяренным до предела людям, а против них стояла свора натасканных на сражения псов, из коих ни один не надеялся на победу или милосердие. Здесь, конечно, и речи не могло быть о почетном плене или же помиловании. В такое время ничего подобного не бывает.
Ланселот, который многому научился за последние несколько лун, хорошо это знал и предоставил вести тот неистовый бой ужасным в гневе своем людям Дарка, сам же в душе воззвал к богу: «Разве нет у них права на то?!» — и допустил, чтоб лилась кровь и тех, и других. Ибо лилась она по-разному. Те, что стали людьми из скотов, умирали радостно — оттого, что могли перед смертью сразиться, но псы гибли злобно, хотя и отчаянно бились. Все они были уже бешеные.
Не хотелось бы мне поддерживать преувеличения легенд и хроник, но это верно, что ослепленный, от жажды мщения поистине лишившийся разума Ланселот и в таком, всякого неодобренья заслуживавшем состоянии духа, только благодаря силе своей, в плоть и кровь впитавшимся навыкам, словно серпом, срезал каждого, кого бросала пред меч его злая судьба.
Слово «срезал» покажется, вероятно, сомнительным тем читателям, кои читать обучены — то есть монахам, — но они же не знают, не могут знать по-настоящему этих схваток, их истинного облика и жестокости, поскольку им препятствует в том чистый образ жизни и покойная, неколебимая вера в милосердие господне. А между тем бывают минуты, когда человек, уже осмотревшись разумно и приготовясь, идет на последнюю схватку и, ценя жизнь свою не более, чем воробьев, чирикающих на большой дороге, хочет только лишь убивать и только лишь победить, никак не сообразуясь ни с вечным блаженством своим, ни с конечным умерщвлением собственной плоти. И вот так-то оно было тогда. Вот почему — свидетелей тому нет, ибо они ничего уж не могут сказать, — те, кто оказывался перед Ланселотом, получали в виде милости лишь скорую смерть, не успев даже понять, что произошло и как бы следовало им поступить.
Дракон невозмутимо стоял в дверях тронного зала и размышлял о происходящем.
«Побил-таки, — думал он. — Сопливый щенок, а ведь перехитрил меня. Я штурмовых лестниц ждал, регулярного войска, а вместо этого что произошло?»
Вопрос был риторический. Внизу, во дворе крепости, шло побоище, и люди Ланселота, которых вождь их не разбросал на отряды, а собрал воедино, нападали плотною массой, псы же, тявкая, не отступали ни на шаг и умирали там, где их настигла атака.
— Мерлин, Мерлин! Сюда идет Ланселот. Чему ж быть теперь? — пробормотал про себя Дракон.
— А ты бейся, покуда можешь.
Дракон круто повернулся.
— Ты здесь?!
Мерлин стоял посреди утопавшего в сумраке зала столь потрясающе величественный, что Дракон — а ведь знал его! — усомнился, тот ли перед ним Мерлин, коего он до сих пор хранителем был и охранником.
— Я здесь.
— Тогда скажи, что мне делать? — Много дурного можно сказать о Драконе по праву, и смерть, что его настигла, он заслужил, однако навряд ли можно упрекнуть его в трусости либо нерешительности.
— А вот это, пожалуй, решать не тебе. Это уж от Ланселота зависит.
— Подумай-ка, Мерлин! Ты доверил себя мне с незапамятных времен, ибо уповал лишь на меня, на мою силу. Долгие годы я оберегал тебя и защищал!
— Это так. И всех отпугнул от меня.
— Сейчас мне должно умереть?
— Да.
Стук мечей внизу, предсмертные вопли и торжествующие крики все приближались.
— Подумай! Никогда не найдешь ты слуги лучше меня!
— Вот видишь, здесь твоя ошибка. Мне ведь не слуги нужны, а приверженцы и высокое служение. Пришло время — не прислуживать мне, но любить меня нужно!
— Этот проклятый щенок-рыцарь… сопляк этот! И с осадой перехитрил! А теперь наступает на меня, словно тигр! Да он ли Избранный Рыцарь?!
— Не бойся, — сказал Мерлин, — не Ланселот убьет тебя.
И в этот миг в конце коридора голосом столь охмеленным кровью и хриплым, какой порождает лишь жажда и великая битва, Ланселот прокричал:
— Мерлин!..
— Слышишь, вот он идет.
— Известно тебе: я не боюсь смерти. Таким ли знаешь меня, кто отступает только затем, чтобы спасти жизнь свою?
— Нет. Тяжелый ты человек. А может… и не человек вовсе. Вначале, когда начал меня сторожить, я еще не заметил, что слишком уж любишь ты власть. Тогда ты еще был человеком.