— Зачем спрашиваешь? Как сам пожелаешь.
— Будь по-твоему. И еще спросить хочу… Все это время ты смотрела за мной безотлучно?
— Н-ну… иногда ведь и поспать было надо, да только спала совсем немножко. Сама хотела подле тебя быть все время.
— А я-то совсем беспомощный… Кто же убирал меня да обмывал?
Спокойно, безо всякого смущения смотрела Ивэйна на Ланселота.
— Я.
И тебе… не противно было?
— Худо знаешь ты женщин. Если надобно обиходить мужчину, который по нраву пришелся… тогда ничего не трудно.
— Если так, Ивэйна… — И такая волна благодарности и любви подхватила вдруг Ланселота, что достало ему на всю жизнь ее. — Зови-ка сюда всю семью свою!
Ивэйна, опустив голову, вышла и от дверей еще раз оглянулась на улыбавшегося ей Ланселота. Все скоро собрались. Мать молилась, отец ждал спокойно, Овэйн же посмеивался, стоя за ними.
— Хозяин, — заговорил Ланселот, — сейчас мое положение всем незавидно. Но, поверь, я умею владеть мечом да и землю обрабатывать научился, просто так, по своей охоте. Нечего мне предложить тебе, кроме себя самого, моего меча да коня. И еще — люблю дочь твою. Если по мысли тебе это, зови священника, и тогда Ивэйна, — глянул он на нее, — не по имени станет меня называть, а назовет своим мужем.
— Но почему?.. И как же зовут тебя?
— Имя мое… Годревур.
— Ну что ж, господин Годревур, ежели не увезешь отсюда дочь мою, то видом своим и силою ты нам приглянулся, так что в семью я с охотой приму тебя.
— Услышал господь мои молитвы, — прошептала мать.
— Да, он крепко скроен, — весело ухмыльнулся Овэйн.
— Ивэйна, — негромко обратился к девице Ланселот. — Ты-то согласна?
Ивэйна быстро головой кивнула, но не вымолвила ни слова.
— А коли так, — распорядился отец, — ступайте-ка все прочь отсюда, им найдется теперь, о чем говорить.
Все поспешно вышли, кто за священником побежал, кто готовить все к обручению начал.
— Ланселот! — Ивэйна казалась неспокойною. — Почему сказал ты, будто зовут тебя Годревуром?
— Потому, — колебался он, — потому… довольно того, что ты будешь знать: Ланселот я. Другим до того дела нет. А скажи, Ивэйна… что сталось с Драконьим замком?
— Его дотла порушили и подожгли.
— А Дракон?
— Его люди Дарка убили.
— Словом, конец ему. А коли так, прекрасная и нежная ликом Ивэйна, призови-ка ты сюда отца своего да скажи ему: прошу я его освободить меня от бороды этой!
О том, хорошо ли вышла хроника эта или она ничего не стоит, судить не мне. Я сделал, что было по силам моим, и, как говорил уж вначале, одной только истине послужить старался, а не моде, не вкусу. Если сам я не заблуждаюсь, то в хронике сей была одна часть — юные годы Ланселота, — когда истина (справедливость) и вкус совпадали, существовали одновременно; читать эту часть, наверно, было приятней. Я имею в виду тот период, когда Ланселот побеждал бескровно и тем заслужил себе право пойти на настоящую битву. Про те времена, думаю, легче и приятней читать сие писание, чем позднее, когда настала ужасная пора в его жизни — пора крови, мести и сведения счетов. Ибо все это вкус оскорбляет. Это лишь справедливо. Так-то случилось, по разумению моему, так все и было.
Еще в самом начале моей хроники я сказал сразу, что не Ланселот убил Дракона и что с Мерлином, в живом обличье его, он никогда не встречался. Видел же его только в лихорадочном сне, после чего — это так — быстро пошел на поправку, но с ясною головой и спокойным взором он Мерлина не видел ни разу. Потому и не видел, что слишком уж был заносчив, исполнен мести, потому что был слишком прекрасен, и только. Я же понял, что Мерлина увидит лишь тот, кто поостыл и перестрадал, кто сражался, но если и побеждал, то вопрос еще — победил ли. Слишком неуемен и весел был Ланселот, слишком молод, и потому, как ни много слышал о Мерлине, как ни любил его, любил он себя и суть сей могучей идеи так и не понял. Дальше мне рассказывать трудно, и потому я хочу сказать сразу точно и ясно: я беседовал с Мерлином, даже дважды, но встречи эти не к великой радости мне послужили. Ибо означали они также и то: в чем-то я, наверное, меньше, чем Ланселот.
Ведь не каждому дано увидеться с великим сим королем волшебником. Сила Мерлина заключается в том, что хотя мог бы — чудеса творить не желает, от приверженцев своих требуя борьбы и труда. И я говорю достоверно: если уж решился я положить на весы справедливости самый нрав Ланселота, его слабости, помыслы, его битвы и самому, перед собою, нести ответ за него, то надобно мне вдвое больше мужества, чтобы пересказать эти два разговора, как должно. Ланселот жил, сражался и умер. Но Мерлин — как сейчас вижу его спокойный взгляд, чудовищную его тяжесть, от коей трещит грудная клетка, — Мерлин жив! И кому же могу я доверить повествованье обо всем происшедшем и о том, как все завершилось, — тех минутах, что для меня успокоение принесли, но и беспокойство? Народным балладам? Но хорошо ль они помнят? Или бардам, душой увлекаемым в выси и потому пролетающим мимо истины? Или святым отцам? Хронистам? Эти-то ничего не умеют, разве что вещать важным тоном. А коли так, то должен был я рассказать, какую битву вел Ланселот, за что и сколь люто сражался. Теперь же должен поведать еще и о том — и, кажется, это самое трудное, — что произошло между Мерлином и мною.