Иван Устинович был в затруднении — кабинетик тесный, приборов мало, а те, что есть, не действовали, столов не хватало, проводка сгорела. Однако мало-помалу дружными усилиями проводку починили, столов натаскали, приборы раздобыли. Первые опыты — вольтова дуга и вращение рамки с током в магнитном поле — не вызвали особого восторга. Часть «физиков» отсеялась. Зато свечение трубок, заполненных инертными газами — аргоном, неоном, криптоном — было действительно чудом! К стеклянной трубке, в которой ничего нет, кроме «следов» какого-то странного газа, подносишь два проводничка под высоким напряжением, и трубка вспыхивает сине-голубым, оранжево-красным, ярко-белым светом. И свет этот, как живой — трепыхается, ходит волнами, дробится на полоски, пульсирует. А еще красивее — разложение белого света на спектр, радуга, которую можно получать в любой момент, когда захочешь, и любоваться ею, сколько хочешь.
Физика захватывала меня красотой и чудом, обманчивой простотой получения чуда: казалось, стоит лишь чуть-чуть пошевелить мозгами, и вот оно — небывалое, неслыханное, невиданное. Отложены «Отцы и дети» Тургенева и «Казаки» Толстого, взяты в библиотеке «Занимательная физика» Перельмана, книги о звездах, о свете, об атомах и частицах. Судьба моя стала закладываться — кирпичик за кирпичиком — открытиями давних и не очень давних лет, далекими и неведомыми мне людьми, их азартным поиском истины, напряжением ума и души…
Пока я рос, за двенадцать лет было сделано все: получена тяжелая вода, открыты изотопы урана и плутония, найдены замедлители нейтронов — графит и бериллий, соединены три ядра водорода в ядро трития, пущен первый ядерный реактор, создана первая ядерная бомба… И все это без нас, без меня! Обидно, досадно, но впереди, как говорил Иван Устинович, самое интересное, самое главное — использование атомной энергии на жизненные нужды человечества. «Посмотрите, — говорил он, — как мы живем. Ютимся в бараках, в тесных сырых коммуналках. С утра до ночи работаем, не имея ни нормальной пищи, ни приличной одежды, ни свободного времени для саморазвития. Как первобытные люди, питаемся лишь плодами земли — картошкой, морковью, свеклой, капустой. А многие до сих пор едят мякину и крапиву. В деревнях дети пухнут с голоду…»
Разумное, доброе, вечное… Да, мы были «за», готовы были служить многострадальному человечеству, но ведь нам еще не было и пятнадцати, мы мечтали о таинственных лабораториях и сверхсекретных заводах (говорят, есть и подземные!), о рискованных экспериментах и. об отчаянных ситуациях, в которых оказываются инженеры-физики, об открытиях и изобретениях — ну если не гиперболоида, то чего-нибудь в таком же духе…
Разумное, доброе, вечное — для подростков ли, переживших голод, холод, унижение в очередях за куском хлеба и гидрожиром? Да и вообще, для подростков ли разумное, доброе, вечное?..
Витька Потапов, объявленный кадрами неполноценным из-за репрессированного деда, все-таки сумел побороть обиду. Год он отработал слесарем на «Сибэлектромоторе», после смены посещал лекции на вечернем отделении МФТУ. Потом перешел на дневное, уехал в Москву. Встретились мы с ним в НИИ на Урале, он разрабатывал пусковой механизм, в подчинении у него было пять майоров и две дюжины солдат. Через год он погиб на испытаниях — ни орденов, ни памятника, ни газетного некролога…
11
Спать мне пришлось недолго — меня разбудил Сашок: пора! Я умылся, позавтракал, и мы с Сашком, нагрузившись, как обычно термосами с провизией, двинулись в Хранилище. Шел снег, было тепло. И подозрительно тихо. Оказывается, как сказал Сашок, лейтенант с утренним бронетранспортером уехал в гарнизон — зачем, никто не знает. Впрочем, у него ведь там жена, телефонистка на почте. Личный состав под присмотром сержанта изучал оружие.
К вечеру мы добрались до середины Хранилища. Конец его был все так же еле видим в сумеречном свете дежурного освещения — казалось, что Хранилище вытягивается по мере нашего продвижения вперед.
День выдался трудный, какой-то муторный, сказывались и потепление и бессонная моя ночь — я первый выкинул белый флаг. Собрав котомки, мы направились к выходу.
Дверь, к нашему удивлению, оказалась закрытой. Мы присели на доски у электрического шкафа. Сашок боязливо поглядывал по сторонам, всматривался в темные углы. Я сидел, откинув к холодной стене пылающую голову. Пульс то ускорялся до пулеметных очередей, то замедлялся до ленивого пугающего своей неспешностью буханья.
Прошел час. То Сашок, то я, по очереди подходили к воротам, и, послушав, не идет ли кто снаружи, принимались колотить руками и ногами. Глухой грохот откатывался вглубь Хранилища и гас там, поглощенный бесконечными углами и поворотами. По моим часам шел уже второй час ночи, а лейтенанта все не было. От ворот сильно несло холодом. Я стал уговаривать Сашка пойти в центральную зону, там потеплее, может быть, удастся подремать. Сашок отказывался.