Не помню, кто-то из ребят, когда просматривали альбомы, сказал: «Ну, все, братцы, это тупик…» Именно после этих альбомов меня стали мучить кошмары с атомными бомбардировками. «Комплекс Хиросимы» — страх перед ясным утренним небом, перед высоко летящим самолетом, перед молчащими уличными громкоговорителями. Я глушил этот страх, изгонял из себя, ходил в спецчасть специально рассматривать фотографии Хиросимы, чтобы избавиться от него совсем…
Я лежал в каком-то оцепенении, прислушиваясь к дыханию спящих солдат, всматриваясь в свою жизнь, полную страхов самых разных оттенков — страх за отца, за Юльку, за маленькую нашу девочку, страх перед будущей войной, перед самой жизнью, которая исторгла страшилище — ядерную бомбу. Но и страхи отца, матери и Юльки, кажется, тоже влились в меня в эти минуты и пригвоздили к койке…
«Шпок!» — что это: кто-то открыл шампанское или лопнул праздничный шарик? Я посмотрел на часы: прошло три минуты. Значит, Сашок двадцать три минуты там…
Страх, но уже другой, что не успею, заставил меня вскочить, лихорадочно одеться, выбежать в прихожую. Схватив первый подвернувшийся полушубок, нахлобучив шапку, я вышел из казармы, кинулся к Хранилищу.
Падал мохнатый липкий снег. Дорожку уже изрядно завалило, я то и дело спотыкался от тяжести налипавшего на валенки снега. Задыхаясь, я подбежал к воротам, забарабанил в дверь. Вскоре изнутри донесся слабый голос Сашка:
— Кто?
— Сашок! Я это, я!
— Ой, Леня, — радостно отозвался Сашок. — А чё это вы? Среди ночи…
— Друга проведать…
— Кого? — не понял Сашок.
— Тебя, тебя проведать пришел. Как ты там? Тихо?
— Тихо… пока…
— Ну, осталось недолго. Ты давай садись у двери, а я — здесь. И споем — твою, эту вот: «Ой-ё-ё-ё-ё-ё-ё…»
Сашок помолчал, потом, засмеявшись, сказал:
— А я думал, ты осерчал на меня.
— С чего взял?
— Ну как же, вас на досках оставил, а сам вон куда сиганул. Думал, рехнусь от страха.
— Да брось ты, я тоже здорово трухнул…
Мы поговорили о работе, о замерах — как ускорить дело. Сашок предлагал пожаловаться генералу, чтоб лейтенант дал еще хотя бы пару солдат. Я сказал, что жаловаться не буду, справимся как-нибудь сами. Сашок вздохнул.
— Сами так сами. Вы это, шли бы спать, а то на холоде…
— А ты?
— А чего я? Я нормально.
— Не будешь сигать?
— Не, не буду.
— Ну, смотри. А то я правда пойду…
— Ага, иди, иди, достою. Нынче спокойно…
— В случае чего — из автомата по ним. Патроны есть?
— Один.
— Один?! — поразился я, хотя помнил, что лейтенант приказал без патронов и что у Сашка был один патрон. — Тогда береги — на самый крайний случай. Шуганешь, если что. Понял?
— Да, да, — торопливо ответил Сашок.
По звуку шагов я понял, что он отошел от двери.
— Эй! Сашок! Ты что?
Он подбежал, сказал торопливо:
— Все нормально, идите спать.
— Не боишься.
— Не, не боюсь! Мне самому надо… Вы идите.
— Ну смотри, я пошел. Держись!
Сашок не ответил. Я постоял с минуту, прислушиваясь, но в Хранилище было тихо, и я медленно пошел в казарму.
Раздевшись, я забрался в еще теплую свою постель, укрылся с головой и тотчас заснул.
15
Через несколько дней после объявления о смерти Сталина мне надо было возвращаться в институт. Я решил уговорить отца поехать со мной. Мама не возражала, в ней снова что-то затеплилось, какая-то надежда. Заняла денег на дорогу, накупили продуктов. Я ждал, когда отец наберется сил. Почти сутки он не выходил из комнаты, болел — и телом и душой. Я заходил к нему, предлагал поесть, он отмахивался, руки его тряслись, в глазах стояли слезы. И лишь на третий день он кое-как поднялся, вялый, еле живой, с провалившимися глазами, с торчащим колючим кадыком. Нетвердо ступая по продырявленному линолеуму, сходил умылся, позавтракал двумя картофелинами с постным маслом, выпил чаю. Я осторожно завел разговор о поездке — отец неожиданно согласился и добавил: «Хоть на месяц».
Прожил он у меня в общежитии две недели. Спал на раскладушке, которую я выпросил у кастелянши. Ребята-сокоммунники уже знали его — проездом после каникул останавливались у нас. Вел он себя смирно, много бродил по городу, встречался с друзьями молодости, возвращался трезвый, задумчивый, усталый. Он все думал о чем-то, а о чем, мне было неведомо.
В тот его приезд он впервые увидел Юльку.
Был прекрасный весенний день, по склонам в парк текли ручьи, ошалело чирикая, носились воробьи. Мы шли с Юлей, держась за руки, поглядывая друг на друга и улыбаясь. Я ловил ее взгляд и, кажется, был счастлив одним этим.