Старпом Андрей неотрывно смотрел на смуглое лицо Истоминой, заглядывал в серые насмешливые глаза. Но все это было бесполезно, ибо «мисс из знатной семьи» была даже не чужая невеста, как утверждал старпом в своей песенке, а чужая жена. Ее муж, радист Дмитрий Брылкин, позеленев от качки, сейчас лежал в каюте. И старпому не могли помочь ни роль гида Натальи на корабле, ни красочные рассказы о лазурных и южных морях и белых виллах, в которых живут жены моряков.
Третьей женщиной на корабле была сибирячка Ольга Давиденко, брюнетка с милым приветливым лицом, слегка тронутым оспой. Ольга ехала к мужу. Ее Иван попал в лагерь за какие-то проделки с золотишком, но дороже него у нее не было никого на свете. Свободные от вахты моряки, пытавшиеся поухаживать за сибирячкой, поняли ее состояние и оставили молодую женщину в покое.
Эдуард шутил в кают-компании вместе со всеми, был, как всегда, весел, но, когда Мария запела под гитару «Ананасы в шампанском», сразу помрачнел и вскоре ушел в свою каюту.
«Сахалин» качало все сильнее. Волна прыгала на иллюминатор, охватывая его зеленой пеной. Как маятник, раскачивался подвешенный на ремне чемодан-портфель желтой кожи. По красному дереву каютной обшивки суматошно бегали светлые блики и смутные тени. Скользила по полированному столику вишневая коробка папирос с золотым тиснением «Элита». Дзинькала бронзовая пепельница, подпрыгивали окурки. А Эдуард Петрович все курил и думал, не замечая, что пепел гаснущей папиросы, зажатой в зубах, припорошил петлицы, карманы солдатской гимнастерки.
Надо бы отдохнуть Берзину в поздний час, но разве уснешь с больной спиной при такой качке? Остается одно — сидеть и думать. Курить и думать.
Удивительна человеческая память! Давно забытое и похороненное где-то в ее тайниках вдруг всколыхнется от ничтожной причины. Тогда становятся отчетливыми полустертые детали, и в новом свете предстают картины минувшего… Когда вглядываешься в свое прошлое, в молодость, сквозь призму почти полутора десятков лет глазами умудренного опытом человека, видишь многое, чего не замечал раньше. Так было и с Берзиным.
Вспомнились Эдуарду Петровичу две встречи со Свердловым. Не прошло и пяти месяцев после встречи, когда в кабинет председателя ВЦИКа был доставлен локкартовский миллион, как Берзин увидел Якова Михайловича в освобожденной Риге.
Было это 13 января 1919 года, на Первом съезде Советов Латвии. Яков Михайлович сказал Стучке:
— Надо, Петр Иванович, позаботиться о родных Берзина. Бедствуют они тут, а щепетильный молодой человек не хочет брать деньги, выделенные для них из локкартовского задатка. Проследите за этим, пожалуйста. И о других не забывайте.
Яков Михайлович взглянул на Берзина, блеснув стеклами пенсне, и добавил:
— Денежки господина Локкарта пригодились. Решено открыть в Наркомфине счет Берзина. Из этого фонда будут выдаваться пособия семьям погибших стрелков и тем, кто получил увечья в боях против контрреволюционеров.
Не забыть Эдуарду Петровичу и того, что говорил Яков Михайлович на этом съезде о заслугах латышских стрелков перед революцией, о доверии к ним Ленина. А через два месяца в Ригу пришла телеграмма: Свердлова не стало… Не уберегли!
Проходили годы, но невозможно было смириться с тем, что нет больше на земле ни Ленина, ни Свердлова, ни Дзержинского, ни Фрунзе. Сгорели они на работе… И Берзин подумал, что неизбежный конец он хотел бы встретить так же.
Именно так об этом говорил Феликс Эдмундович: нельзя наполовину любить или наполовину ненавидеть. Нельзя жить вполсилы. Отдавать лишь половину души. Отдай все или ничего.
Вот так отдал себя людям Ленин. А он не терпел никакого восхваления своих заслуг и возвеличивания, гневно обрушивался на тех, кто пытался воздать ему должное.
Эдуард Петрович вспомнил рассказ Бонч-Бруевича. В сентябре восемнадцатого, еще не выздоровев как следует после ранения, Владимир Ильич пришел в кабинет, просмотрел газеты и тотчас вызвал управляющего делами Совнаркома.
— Это что такое? Смотрите, что пишут в газетах, — с упреком сказал он Бонч-Бруевичу, встретив его взволнованным взглядом. — Читать стыдно. Пишут обо мне, что я такой, сякой, все преувеличивают. В какие-то герои меня произвели, гением называют, просто черт знает что такое! А вот здесь какая-то мистика. Коллективно хотят, требуют, желают, чтобы я был здоров. Так, чего доброго, пожалуй, доберутся до молебнов за мое здоровье. И откуда это? Это никуда не годится. Я такой же, как и все. А тут стали меня так выделять… Ведь это ужасно. Надо это сейчас же прекратить. Это не нужно, это вредно. Это против наших убеждений и взглядов на отдельную личность. Надо, чтобы… с завтрашнего дня прекратили бы все это и заняли страницы газет более нужными и более интересными материалами.