Я устал лежать. Затекли ноги. Секунды больно клацают в ушах: что же, Колобок, и от дедки ушел, и от бабки ушел, а от лиски-то?
Дверь заскрипела. Шаги.
– Э-эй, придурок! (Жирный, насмешливо-барский баритон.) Вылазь, не прячься! Деться тебе некуда.
Полы скрип-скрип. Плохо дело. Кто-то звучно прочищает нос.
– Вилы бери, Мотря! Пощекочи земелю! (Скомороший, змеино-ехидный хрипатый тенор.)
Внезапный удар в пол, на котором лежу. Вздрагиваю – бьют снизу.
– Старый, а мо, спичкой чиркнуть? Согреется наш гостюшка! (Тенор.)
Блефуют. Загорится ваш сарай – вся округа увидит, чай не свечка. А огласка вам не нужна.
– Лезь, Мотря, не ссы! А зафордыбачит – мы его враз утешим из волына.
Черт. Черт! Явные урки. Уже кто-то взбирается по лестнице, натужно сопя. Влез. Скрипит.
Ш-ш-шух! – мимо уха, в пол. Неужели правда, с вилами? Чертов со́бак! Чтоб ты сдох! Во что ты меня втянул!
После третьего удара мои нервы сдали. Вилы воткнулись совсем рядом, чуть не в лицо, я вскочил, схватившись за древко, и как есть, в сене, в страхе, налетел на противника. Младше меня – совсем пацан – с тупым, одутловатым лицом в прыщах – лет восемнадцать, не больше. Я толк– нул его с налету и падал вместе с ним вниз, но он – спиной, а я успел дрыгнуть ногами и почти обрел равновесие.
Пол встретил меня оглушительным ударом. Копчик огненной спицей отозвался в темени, глаза заволокло сизой мутью, вполуприсядку кинулся в дверь, прочь, – и открыл ее, и успел сделать пару шагов наружу, – но голова взорвалась белым ярким огнищем – гу-у-у!
Черно. Тошнит. Глухо бухает нечто близкое – невнятно – точно плотный мешок с опилками бьет по ушам. Бьет в определенном ритме. Бух…бух… бух. Пытаюсь сглотнуть, а слюны и нет, соображаю, что это ведь мое сердце стучит, бухает, забравшись в самые виски. Живой, слава те…
– Гляди, очухался! – тенор.
– А-а – пидор, а-а – сука, щас на тряпки порву, и-и-и! – злой детский голосок, весь шмыгающий, хлюпающий, как одушевленная сопля.
– Остынь, Мотря! Получил по сопе, так сиди – не пужся. Зёма слабенький еще, вишь – глазки не продерет никак.
Гадская урла. Чего они меня сразу не прикончили? Хотят позабавиться?
– Глазки открой, милый! – тенор. – Мы заждались уже, отчаялись, не емши, не спамши!
– Ответьте нам, молодой человек, – баритон. – Невежливо молчать, когда вас просят.
Героическим усилием поднимаю веки – глазные мышцы скрипят.
Зловещий (при иных обстоятельствах – уютный) полумрак, созданный двумя свечами, сиротливо прилипшими к поверхности стола, и огненной бородой, снующей в печи. Да, их трое.
Приятной внешности мужчина (баритон, догадываюсь, он же – Старый), глядит почти ласково, но что-то в его взгляде заставляет меня внутренне съежиться. Скользящая рассеянная улыбка, словно кровь, запекшаяся под ногтями.
Большие уши, нервно косящие глаза, костистый нос, губы чуть подергиваются – говорят сами с собою. Крысиная неуемность угловатых, жадно-опасливых движений. Это тенор, должно быть.
Прыщавый пэтэушник глядит обиженно, правая рука на перевязи – замусоленная тряпица через плечо – не повезло парнишке, приземление было жестким.
Что-то не так с их одеждой: топорные, грубые фуфайки, слишком мешковатые штаны. И вообще – будто пылью присыпаны, замызганы, насторожены, все время вроде как прислушиваются.
Не – у – же – ли?!
«Определенно, зэки», – шепчет мне неуловимый далекий друг, чей дымящийся хвост всегда предупреждает об опасности, – моя осторожность. И мне становится действительно жутко.
Тенор. Доброе утро, земеля!
Я. Здра-а-асссь…
Баритон. Как себя чувствуем?
Я. Как дерево. (По крайней мере честно.)
Баритон. Не желаете присоединиться к нашей скромной трапезе? (При слове «трапеза» мои ноздри затрепетали под напором жареной волны. Мясо!!!)
Я. Спасибо.
Павший пацан. Куды ж его кормить? Давить его, суку, надо!
Тенор. Цыц.
Баритон (широким жестом). Прошу к столу!
Откуда-то – мне не видно, в глазах еще рябь, – вытаскивает горячую, дымящуюся сковороду. Пацан в возмущении открывает и закрывает рот. Тенор фокусником снует в тенях, вьется и приносит стеклянную посуду, без сомнения, со спиртным.
Я пытаюсь приподняться – опасная затея! – тенор помогает мне, упираясь в спину. Ма-ма! Голова ныряет в прорубь, в сизую муть.