Атмосфера растерянности и враждебности окутала их гуще дыма. Зыркнув друг на друга, обеспокоенные, разбежались – проверять бумажник, машину, звонить жене. Посторонний мог бы зайти в одну из контор и подразнить демона вероятностей, сидящего в компьютере. Но в данный момент его интересовал кран.
Второй этаж: половина контор пустует; в дальней комнате, имеющей несколько захламленный вид, спят молодые рабочие-строители. Один не спит, что-то меланхолично вырезает толстым лезвием ножа из древесного бруска, – похоже, рожицу. Здесь не стоило задерживаться.
Первый этаж. Каменные сырые стены, даже пауки с ревматизмом. Светильники тлеют, как болотные гнилушки, у стен – железные шкафы, шкафы, шкафы, набитые жалким мусором и стеклянной грязной мелочью – пробирками, мензурками, колбами. Но кран капал еще ниже, в подвале, где располагались лаборатории с не разворованным еще оборудованием, всяческие медицинские аппараты и виварий, в котором всегда дремали несчастные звери.
Ночной вахтер чуть посапывал, и Посторонний автоматически просмотрел его полусонные мысли; проникать в человеческие мысли было привычкой, инстинктивной настороженностью хищника; его зацепила фамилия вахтера – Беспланов. «Надо же, – думал Посторонний, – какое значение имеет фамилия, какую символическую, магическую власть приобретает она над человеком! У директора банка, скорее всего, была бы фамилия Чемоданов, или Злотник, или Хватило. А всяческие Бездомные, Хворые, Мушкины достаются беднякам, обделенышам». Для себя самого Посторонний выбрал простое прозвище – Флай; пару лет назад, когда гостил в Англии, ему импонировала ассоциация с назойливым насекомым, распространяющим заразу, настырным, пирующим повсеместно – и на столах королей, и на трупах. Он находил это забавным.
Дверь в ближайшую лабораторию была полуоткрыта, в глаза ему ударил такой неистовый свет, что Посторонний прищурился, зло оскалясь. Среди стеклянно-причудливой обстановки, на круглом табурете, предназначенном скорее, для чертей (у которых, как известно, задница отсутствует), чем для людей, горбился седой старикан в очках с внушительными линзами, с тонкими породистыми руками, довольно крепкий на вид.
«Этот может», – оценил Флай.
Он подошел к эмалированной раковине и закрыл кран, грозно цыкнув на каплю, вознамерившуюся было упасть, но шмыгнувшую испуганно в жерло водопроводной трубы. Дедуля ловко возился с чем-то мелким, лежащим на деревянной подставке. Не услышав больше стука капель, он оглянулся, но Флай уже отошел от раковины и теперь смотрел из-за его плеча.
На подставке лежала обычная белая лабораторная мышь – задние и передние лапки стянуты проволокой, концы закреплены на колышках подставки, похожей на услужливо изогнутую ладонь. Мышь пребывала в трансе неудержимого ужаса: Флай слышал барабанную дробь маленького сердечка, словно отчаянный стук в дверь, за которой никого нет. Старик с тихим удовлетворением разглядывал подопытный экземпляр; встал, подошел к шкафу, отомкнул дверцу и шуршал, роясь в темноте, пока не извлек два небольших темных предмета, оказавшихся при ближайшем рассмотрении диктофонами. Он достал из карманов своего белого халата две кассеты – одна была новенькая, еще в целлофане. Ловко поддел желтым ногтем, целлофан треснул и сполз. Старик зарядил оба диктофона. Диктофон с чистой кассетой нацепил на передний карман халата, второй диктофон положил рядом с мышью. Подошел к двери и плотно закрыл ее, вернулся к столу.
«Интервью, что ли, он собирается брать?» – заинтересовался Флай. Старик достал из белого ученического пенала длинную тонкую иглу, включил изогнутую настольную лампу, направив свет чуть в сторону от мыши; зачем он так поступил, Флай не понял – комната и так сияла, как огромный фосфоресцирующий рыбный хребет.
Привычно скользнув в чужие мысли, Флай оторопел, все волоски на нем встали дыбом: визг, лязг и скрежет, глухие, надрывные удары сотен молотов, сверла вгрызаются в металл, искры, гомон и гул – целая фабрика в голове у дедушки. Флаю неоднократно приходилось бывать в мозгах у сумасшедших, но там он наблюдал нечто ленивое, замедленное, как не до конца проявленная фотография. Здесь же – суровый грохот могучих машин – что это значит? Ни человека, ни тени, ни запаха человека – лишь сосредоточенно колотящийся металлический хлам. Такое он встречал впервые.