А ведь это клад со мной говорит. С чего бы кому-то другому называть меня Хранителем? Правда, если кому подобное рассказать, психушка гарантирована. Я и сам, признаться, начинаю сомневаться в собственной вменяемости. Потому надо брать лопату и копать. Если там обнаружится захоронка — я не свихнулся. Если нет — плохо дело, надо искать психиатра. Не психолога, как я говорил шутейно Воронецкой, а именно психиатра.
Лучше бы там что-то оказалось. Не из корысти этого желаю, а исключительно из соображений любви к себе единственному. Дом скорби не то место, где мне хочется быть.
На то, как я взял лопату, никто из моих приятелей внимания даже не обратил. Они опять спорили на какую-то историческую тему, явно получая от процесса этой перебранки немалое удовольствие. Вот так они отдыхали, так сбрасывали те стрессы, что копились весь год. И это не самый плохой вариант, как по мне.
Свет, когда я к нему приблизился, стал куда ярче, чем раньше, а в ушах послышался веселый девичий смех. Она, несомненно, радовалась, поняв, что ее просьбы были услышаны.
А меня, кстати, этот смех насторожил. Вдруг я не должен этого делать? Ну да, убедиться в верности догадки следует, но все же? В том странном обществе, которое дядя Фома и Стелла называли «миром Ночи», действовали свои законы, и их было немало, это я усвоил. Может, один из них, например, запрещает Хранителям выкапывать клады собственноручно? Или надо слова какие произнести в этот момент?
А спросить не у кого. Даже интернет — и тот не помощник, как бы странно это ни звучало.
«Прошу тебя! Отпусти! Нет мочи!»
Как видно, клад уловил мои сомнения, голос теперь не смеялся, а только что не рыдал. Мало того, в свете, который стал совсем уж ярким, передо мной вдруг побежали картины далекого прошлого, чем-то напомнив мне то ли рисунки из старых книг, то ли самые первые кинохроники.
Бородатый мужик завертывает в тряпицу монеты, убирает их в горшок, чем-то закрывает его горло и кладет в яму, выкопанную около избы.
Мрачные люди выносят из дома несколько гробов.
На то место, где когда-то зарыли клад, ставят огромную бочку, стянутую обручами.
Пожар. Причем горящий факел в окно кидает солдат в старинной французской форме.
Вот снова на этом месте дом стоит, но выглядит совсем не так, как прежний.
И так картинка за картинкой. Клад рассказывал мне о себе, о том, что видел, что запомнил. Это было необычно, но при этом чертовски интересно. Я смотрел на происходящее как завороженный, не желая, чтобы оно заканчивалось. Просто никогда ничего подобного даже представить не мог.
Но вот деревня опустела, а после и дом, уже четвертый по счету, разрушился. И последней картиной, которую мне показали, оказался непосредственно я, сидящий среди густых трав на корточках, кряхтящий и мечтательно смотрящий в небо.
То есть, у кладов еще и чувство юмора есть?
Не знаю, это ли послужило причиной, по которой я все же принял решение, или что-то другое, но лопата с хрустом вошла в землю. И я ни капли не удивился, когда услышал, как она обо что-то скрежетнула.
Отбросив инструмент в сторону, я встал на колени и руками начал выгребать землю, ища то, что попало под штык.
Это оказались осколки глиняного горшка. Пока только они.
— Слова, Хранитель, слова, — голос звучал уже не в голове, а совсем рядом со мной, прямо за плечом.
Я опасливо повернул голову, но там, само собой, никого не увидел.
— Слова! — моляще протянула девушка.
— Да что говорить-то? — не выдержав, зло спросил я.
— Отпусти меня! — немедленно отозвался голос. — Навсегда!
— Иди, — разрешил я. — Отпускаю. Иди туда, куда положено. Навсегда!
Ох, не напортачить бы. А если текст не тот?
— А-а-а-ах! — метнулся голос вверх-вниз, после что-то коснулось моей щеки. То ли это странное существо ее погладило, то ли вообще поцеловало — я так и не понял.
Но зато ощутил, как порвалась некая незримая струна, связывающая того, кто со мной говорил, и то, что лежало там, в яме. Навсегда порвалась.
А следом за этим среди земли тускло блеснул металл монет.
Глава четвертая
Браслет с замысловатой вязью узора, плетеный обруч с какими-то неясными знаками и золотое кольцо плясали перед взором, они словно говорили: «Вот, вот они мы». Но после чья-то короткопалая рука, унизанная перстнями, хватала их, и пронзительный жалобный крик ввинчивался в мой разум, разрывая его в клочья.
Этот сон повторялся каждую ночь, всякий раз становясь все отчетливее и отчетливее. А крик, который сначала был еле различим, на этот раз чуть не свел меня с ума, причинив вполне осязаемую физическую боль.