…но это только кажется. Выплюнуты из пересохшего горла ругательства вперемешку со словами команды, и на одном из концов моста начинается всё ускоряющееся движение. Десятки перекошенных ртов заходятся в крике, — А-а-а-а… — слов не разобрать, ружья наперевес, ноги скользят по кровавой грязи, впереди всех, со знаменем в руках — тот самый, в сером походном мундире дивизионного генерала, оборачивается, взмахивает рукой, и снова — вперёд, вперёд, вперёд, кажется, пули его не берут, плотный залп с той стороны — всё, никто не уцелеет, бежавший рядом и чуть позади человек в мундире капитана рвётся наперерез свинцу, падает, серый мундир продолжает движение, оставшиеся на ногах солдаты с перекошенными лицами несутся следом, на том конце моста смятение…
А люди идут и идут…
Люди, люди, люди…
Ещё один — невысокий, худощавый, курчавый и темноволосый, быстрый взгляд…
А за его спиной:
…белый снег, чёрные деревья ломают руки в беззвучном вопле пасмурному небу, двое друг против друга, остальные — поодаль, стоят не вмешиваясь, как будто зрители в этом театре, имя которому — мир, выстрелы, и курчавый падает, медленно-медленно, целую вечность, и кто-то кричит, разрывая рот, но ничего поделать уже нельзя, всё — измерено, взвешено, предрешено и — свершилось…
…курчавый лежит, укрытый белым, восковые руки, сложенные на груди, держат зажжённую свечу, скорбные ряды книг на полках и — люди, люди мимо одра, множество людей, почти как на той дороге, что идёт вдоль невидимого обрыва между океаном и пустыней, и то же самое молчание — только скорбное…
А люди идут и идут…
Люди, люди, люди…
Что двигало зеленоглазым: жестокость и жажда завоеваний, как думали одни, или мечта о справедливом устройстве единого мира, ради чего невысокий, в сером мундире шёл на смерть сам и вёл за собой своих солдат и кто такой вообще этот курчавый — его не занимало. Всё это дела людские. И творятся они не здесь.
А здесь — только Башня у обрыва.
Имён он не знал. Но лица, такие лица, как у этих троих — оставались в памяти.
Сразу — и надолго.
Он не знал — кто они. Он не знал — почему так. Да и не стремился узнать.
Так было.
Значит — так должно было быть.
Не им заведено — не ему менять.
Время шло своим чередом.
Люди всё шли, и шли, и шли, и шли, и шли…
Из ниоткуда в никуда…
Друг за другом…
Шаг за шагом…
Гигантский Мировой змей, голова и хвост которого терялись в бесконечности, медленно извивался на краю обрыва…
Год за годом, десятилетие за десятилетием, век за веком всё повторялось с неизменностью раз и навсегда запрограммированного механизма: восход, подъём, осмотр, спуск, скамейка, закат, опять восход…
И без перерыва, без остановки, без отдыха — люди, идущие по дороге.
Вероятно, всё в мире имеет своё начало и свой конец, но он не помнил, когда всё это началось, и не знал, кончится ли всё это, и если да, то когда… Для него всё слилось в цепь без начала и конца, все звенья которой неотличимы одно от другого.
Он не помнил других мест. Может быть, он никогда нигде больше не был. Куда-то уйти он тоже не стремился. Его вполне устраивала эта размеренная, монотонная жизнь. А червячок, там, глубоко внутри — он так и не мог выбраться наружу, сколько не пытался…
Скучно ему не было никогда. Наверное, он просто разучился скучать, или по природе своей вовсе не умел этого.
Один раз в сутки с Башни раздавался глухой звук — бой часов. Старый день сменялся новым.
Всё было в порядке.
Солнце вставало и заходило с размеренностью маятника…
Невидимые в тумане волны погибали у подножия обрыва…
Люди двигались по дороге, делящей мир надвое, нескончаемым потоком…
Время шло своим чередом.
А он был его Хранителем…