— А почему земля красная? — вспомнив о цели своего визита, произнёс Ручкин, уже тоже порядком захмелевший.
— Так кальция в ней много.
— А что, разве кальций красный?
— Так я ж откуда знаю, смешной ты человек? Я же не химик. Ну не кальция, гемоглобина, значит.
— Так он же в крови.
— Кто?
— Гемоглобин.
— Ты лучше пей, а не вопросы глупые задавай. Только я тебе вот что скажу, ты ночью к башне водонапорной не ходи.
— Почему?
— Аномалия там: то ли зверь какой, то ли чёрт — не разберёшь, только люди зря говорить не будут, многие видели.
— Что видели?
— А никто толком и не знает. Каждый что-то видел, а что, тут уж сложно сказать.
— Как-то вы загадками говорите, Захар Аркадьевич.
— Чужая душа — потёмки, — философски изрёк Семёнов. — Долго к нам добирались?
— Да часов четырнадцать.
— Понятно, — произнёс мэр, наливая очередной стакан. Речь его становилась всё более бессвязной.
Журналист попытался добиться ещё хоть какой-нибудь информации от Семёнова, но тот в процессе пития всё больше уходил в дебри. Последние полчаса он рассказывал, как охотился за волками и отрезал им хвосты.
— А почему не головы? — спросил уже сильно пьяный Ручкин.
— Так не было у них голов, Петя, не было.
— Как так? — удивился Пётр Алексеевич. Затем выпил ещё одну рюмку, громко икнул, положил голову на стол и уснул, тихо посапывая.
— Устал, поди, с дороги, интеллигенция, — произнёс Захар Аркадьевич, допил свой стакан и тихо вышел.
День второй
Поликлиника
Пётр Алексеевич открыл левый глаз. Голова отозвалась пронзительной болью. Стараясь не шевелиться, он начал разглядывать потолок, чтобы хоть чем-то отвлечь себя от боли. Потолок был самый обычный, бревенчатый, местами с паутиной, посередине висела лампочка. Собравшись с силами, Ручкин открыл правый глаз. Это движение уже было не настолько болезненно. Полежав для верности ещё минут десять, он начал оглядываться. Лежал он на кровати, в одежде и обуви, накрытый одеялом. Очень хотелось пить. Язык, казалось, присох к нёбу. В голову Петра Алексеевича пришла мысль, но пришла она не просто так, а с болью. Мысль была проста — где бы найти воды. Пить хотелось безумно, и с каждой секундой всё больше и больше. Эта мысль заняла всю голову, усилив боль. Пытку прервал или усилил, тут как посмотреть, раздавшийся за окном звук сирены. Ручкин тихо вскрикнул от боли и накрыл голову подушкой.
— Угадай кто? — раздался жизнерадостный голос Семенова. — Проснулись? А я вам водички принёс, холодной, колодезной.
Первая мысль журналиста была проста — убить! Убить этого кричащего жизнерадостного человека, но при виде протянутой бутылки в его руке вернулась прежняя мысль — пить. Он резво протянул руку, выхватил бутылку и начал поглощать жидкость, фыркая и обливаясь.
— Спасибо, Захар Аркадьевич, — произнёс журналист, опустошив бутылку. Самочувствие его стало заметно лучше, но голова по-прежнему болела, и мысли его были не ясны. — А что это меня вчера так вырубило?
— Так самогон-то у нас крепкий, его наш учитель гонит, Самуил Степанович, да и к тому же аномалия скорее всего подействовала.
— О каких аномалиях вы всё время говорите, Захар Аркадьевич?
— О, да у нас их много, всех и не перечислишь, а вот вид у вас, Пётр Алексеевич, неважный, как бы вы ненароком не крякнули. А я, между прочим, за вас в ответе. Давайте в поликлинику сходим, я вас нашему доктору покажу, Ивану Филипповичу. Он специалист у нас знатный, его даже в Москву звали работать, но не пустили. Нас вообще никого отсюда не выпускают.
— А пойдёмте, — сказал Ручкин, которого, кажется, опять накрывало. — Только давайте пешком, а то я сейчас в таком состоянии поездку на вашем лимузине не переживу.
— Как скажете, Пётр Алексеевич, тем более что тут и идти недалеко, минут десять.
— А что же вы тогда все время на транспорте разъезжаете?
— Мне пешком много ходить нельзя, я же глава, мне по статусу не положено. А то люди посмотрят, что я пешком хожу, и уважать перестанут. Большому кораблю — большое плавание.
Ручкин медленно встал с кровати, накинул пальто, и они вместе с мэром не спеша вышли на улицу. Погода стояла прекрасная, ненавязчиво светило солнышко. Температура для прогулок была комфортная, тёплая поздняя осень радовала глаз. Единственное, что входило в диссонанс с текущим пейзажем, — земля, кругом красная земля.