Я скребок бросил, спрашиваю: — Тебе, может, того? Воды в лохань натаскать? Или еды какой?
Она сжалась вся от моего голоса, оглядывается.
— У нас, правда, сейчас негусто, — продолжаю, — мука вся вышла, в деревню надо идти… Только вот похлебка овощная, да рыбу скоро сынок мой принесет.
При этих словах она аж подскочила, отмерла, губы облизала и заговорила.
— Спасибо тебе, — а говор у нее чудной, нездешний, — мне правда… помыться бы.
— А рана что? — спрашиваю, — затянулась?
Она кивает.
— Сама-то справишься? Или помощь нужна?
Она зарделась, глаза отвела. Тут я и понял, что ляпнул. Ну да поздно, слово вылетевшее назад не втолкнешь.
— Нет, — говорит, — я сама… если позволишь.
Позволю… Да за кого она держит-то меня?! Хотя всякое на свете бывает, а ей неоткуда знать, что я за человек. Молча сходил, принес кадушку, в которой мы зимой купаемся, воды налил, гребешок липовый да мыльный корень рядом сложил, повесил на борт ветошку-полотенце.
Во двор вышел. У меня там дело всегда найдется. Скоро и мальчуган мой с реки пришел. Довольный, от пота блестит весь, в плетенке добычу несет — трех карасей да двух щучек. Как раз втроем пообедать. Разожгли мы костерок у крылечка, на палочках рыбу зажарили, по-простому. Мясо вкусное, белым соком течет. Хлеба бы к нему или репы пареной, да все в дому заперто. Хорошо, соли у меня мешочек к поясу завсегда приторочен.
— Там девушка очнулась, моется. Ты ее не смущай, в дом не ходи. Знаешь…
Тут дверь скрипнула, оглянулись мы и ахнули. Такой место во дворце каком или на турнире, где рыцари друг об дружку копья ломают девам высокородным на потеху. Тугая коса двойным венцом лежит, сорочка шелковая зеленая до полу, глаза золотом переливаются. Я и забыл, что сказать сыну хотел… А она увидала мальца, да к нему руки протянула… Видать, увидела — свой, лесной. Он от нее шарахнулся, чуть не в костер.
— Ты чего? — исподлобья глядит, кудри встрепаны, рожки бархатные… Вылитый оленек молодой, бодучий.
А она в себя пришла, на ступеньку села, глаза опустила.
— Спасибо тебе, добрый человек. Что из силка заговоренного спас…
Ага, думаю, значит, и правда не простая сеть-то, а заколдованная. Только кто ж темное колдовство окромя нелюди знать может? Свой-то супротив своего не идет… А скаллирау на мальчонку моего косится, по всему видать — сердце у ней щемит.
— Без сынка моего нипочем бы мы тебя не нашли, — говорю. — А ты не обижайся на него, Фидж ласковый, просто привыкнуть ему надо. Нечасто гости у нас бывают. Садись, еду бери. Тебе теперь сила вот как нужна.
Она кивнула. На огонь смотрит. Фидж на землю напротив присел, сторожится еще. Кусок дожевывает. Я за тарелкой домой сходил, заодно кадочку огурчиков соленых прихватил, хлеба остатки. Гляжу — а гостья рыбу и без тарелки уже за обе щеки ест. Смешно мне стало, и на душе легче. Раз не гордится, значит, поладить можно. Поели, посуду я хотел помыть, а гостья вперед меня вскочила, тарелку хлебную да кадушку подхватила, к лохани у стены снесла. Оборачивается.
— Ведро у вас где? За водой сходить.
Я улыбку прячу.
— В доме кадка стоит, — говорю, — под крышкой вода чистая должна быть. А таскать тебе пока ничего нельзя, дыра вон какая в боку была…
Она голову опустила, в дом пошла.
Я ей вслед кричу: — Звать-то тебя как? Третий день безымянной у нас ходишь.
Обернулась. На меня посмотрела, на Фиджа.
— Маллионой. А как вас кличут, я знаю, — говорит.
И ушла. Мы переглянулись, думаю, откуда бы знать-то? А малыш мой тихонько так: — Алиф сказали, она как я. Значит, и ей лес рассказывает…
Думаю, раз сам разговор завел, так спрошу.
— А тебе о чем рассказывает? Ты, выходит, из дому лес слушать уходишь?
Он кивает, но глаза отводит, вздыхает так тяжело, по-взрослому.
— О всяком говорит. Интересно оно, и страшно бывает… А еще возвращаться трудно. Потом. Будто умер, и снова рождаться заставляют.
Подумал, рожок левый почесал, и добавил: — А не ходить не могу, зовет он. День пропущу — и будто сердце останавливаться начинает.
Я сижу, слушаю все это, и будто гора на плечи легла. И не знаю, как да чем Фиджу моему помочь.
Маллиона-то хоть и помогала по хозяйству до самого вечера, а видно по ней, что не оправилась еще. Я и не просил ее, сама себе занятие находила. В конце концов пришлось чуть не силком спать отправить… Ее на кровати своей устроил, сам хотел на крыльце лечь, благо лето в разгаре, так оно даже и приятней. А Фидж уперся — и ни в какую. Не буду, говорит, с чужачкой один спать! Я смеюсь, говорю, это я чужак-то среди вас получаюсь! Тот брови нахмурил, руки сложил — думаю, чего это мне напоминает? Потом понял: сам-то я точно так стою, когда сержусь. Вот сложно с ним! То мудрость будто вековая в глазах сквозит, а то превращается в дитё неразумное, упрямое. Ладно, вынес я ему шкуру медвежью, пусть уж. А среди ночи чую: спине горячо стало. Пришел-таки мой упрямец, видать, туман сырой спустился, зябко на улице. Так и до утра проспали, в тесноте, да не в обиде.