Я как к закату с делами управлялся, по лесу шел — издалека огонек видать. Когда знаешь, что ждут дома, сразу шагу прибавить хочется. После ужина садились на крылечке и разговоры разговаривали, смеялись, иной раз до того времени, как луна в зенит поднимется… Фиджет уже девятый сон видел, а мне уходить с крыльца было неохота, хоть и до рассвета вставать потом.
Смотрю, и Лио тоже подольше посидеть норовит и с каждым вечером все ближе устраивается. Ну а я с девушками-то дуб дубом, мне откуда знать, что она себе думает? И за плечи приобнять хочется, да вдруг вовсе не то у нее в мыслях, а только испугаю, позору до смерти не смыть. Объясняй потом, что в виду имел… В общем, сидел, глаза отводил, чуть руки себе не связывал, даже от греха стал на другую ступень садиться, а то и вовсе на землю.
Раз по дождю возвращался, промок до костей, а дожди уже прохладные, на березах листики по краям золотятся. Пришел на крыльцо, сбросил куртку, рубаху. Тканину хоть выжимай. Маллиона выходит, на ступеньках по обычаю устраивается, смотрит на меня — мол, садись давай. Щеки румянятся, глаза горят. И коса ее светлая, тяжелая по полу струится — так погладить хочется, в руку взять…
Думаю: все, приехали. Уж спокойно на девушку смотреть не могу, что дале будет?! Бежать надобно, пока она не видит, что у меня все внутри переворачивается…
Я головой помотал, мол, устал, есть да спать пойду. Сам думаю, мне не спать сейчас, а назад бы, под дождь ледяной… Она смотрит. После встала, ко мне шагнула, руки свои горячущие мне на плечи положила. По голой коже поди скрой, как тебя до самого корня огнем прожгло! А Лио губами в грудь мне ткнулась, ну и все… Кто бы тут с ума-то не сошел? Так в дождь и ушли вместе… И не холодно было вовсе, даже и наоборот.
Потом уж думал, как нам с ней по-людски все сделать? А выйдет ли оно — по людски — да с нелюдью? В церковь ведь не пойдешь венчаться. Думал-думал, у нареченной моей спросил. Лио зарделась, ко мне крепко так прижалась, аж сердце зашлось. Сказала, что у них лесной хранитель пары благословляет. А у нас-то и нет его пока. Решили пока так, по-простому жить, небось, Бог-то на небе всю любовь нашу видит…
Комнату я срубил. Почитай, полторы луны работал, но вышла светелка ясная, теплая, свежим деревом пахнет. Пришлось и старую комнатушку скребком проходить — этим Лио с Фиджем занимались. В доме коврики плетеные появились. Оказалось, Лио их ловко делает, да узорно так. Я-то только корзины простые плести умею… А здесь чисто кружево дорогое, только из толстых крапивных нитей. В эту ярмарку решил окромя остального станок для ниток прикупить. Пусть Лио моя радуется, кружева свои плетет, на зиму долгую занятие ей будет.
Я как дома сверток из замка развернул, всем гостинцев нашлось. Фиджет сразу за листы темные схватился, по краям мышами объеденные, а на них рисунки и значки непонятные, нездешние. Но утки в пруду нарисованы живые — вот-вот с бумаги в комнату выйдут, встряхнутся. А на другом и вовсе животинка заморская, полосатая, зубищи — во! Уволок их Фиджет в свой угол, лампу зажег, бумагой обложился — повторить пробует. А Лио книгу взяла, раскрыла. Рисунки там красивые, плетение по краю.
Глаза на меня подняла, книгу протянула, просит:
— Научишь знаки разбирать?
Ну а я-то рад только. Достал берестинки Фиджетовы с буквами, много вечеров мы так просидели. Фидж-то те книги за две седемицы съел, но я велел нам не пересказывать. Вот Маллиона научится — сама мне прочтет. Так и случилось.
Этой осенью мы пропасть еды заготовили, пришлось надстроить кладовую. Маллиона корней сладких из лесу нанесла. Я о них знал, но больно уж редко попадались, а скаллирау все места богатые чует. Грибов белых они с Фиждетом четыре полных короба принесли, неделю мы на нитки их низали. Часть на продажу, часть — себе. Клюквы на меду настояли, не только яблок. А зверей я сам бил, не могу жизнь чужую забрать, когда на зов волшебный тварь сама к тебе подходит да голову склоняет… Ежели у скаллирау это обычным делом считается, что ж с того… А я непривычен. Оказалось, мать Малионны и Раиннэ в человеческом обличьи предпочитала ходить, и домик у ней был на окраине деревни маленькой, за вересковой пустошью да за холмами. Я так далеко и не бывал никогда. Лечила она зверей, людей, иной раз и кровью своей. Добром ей до поры до времени платили, но давно это было — более двадцати зим тому назад. Я тогда спросил:
— Сколько же скаллирау живут?
— Смотря по тому, в каком обличье время проводят, — Лио отвечала, — но я не видала никого, кто за шесть десятков зим переступил. Хотя слыхала, раньше и до сотни жили.
Значит, в этом хранители лесные не шибко от нас отличаются… Оно и ясно — чаща-то каждую весну обновляется, умирает и рождается. Не нужен ей хранитель вечный, бессменный. Кровь молодая нужна, жаркая.
На ярмарку я один ездил. Маллиона могла еще за человека сойти, а Фидж полностью перекинуться не мог, кровь оленья густая… а рога он зимой лишь сбросит. Пока в шкуре звериной по лесу бегал, стесал их до крови — смотреть страшно. А что делать — по осени так все олени ходят. Только на звере привычно бархат висящий клочками видеть, а на Фиджете сердце замирает — все кажется, больно ему… Это ладно, а вот следующей осенью нам еще испытание предстоит — первый гон у парня будет. Лио переживает, чтоб отцовой ошибки не повторил. Он уже сейчас-то зим на шестнадцать выглядит, смуглокожий парнишка сильный да ловкий — любо-дорого посмотреть, а через год и вовсе взрослый мужик будет.
Прорву всякого добра я домой накупил: главный-то расход, одежда теплая, не нужен стал: скаллирау хоть в снегу голышом спать могут, тепло свое у тела удерживать. Хотел я полотна купить цветного, одежки пошить, а потом попался мне вечером в таверне мужичок, оказалось, красками торгует. Ну и слово за слово, узнал он, что я в травах да деревьях понимаю, обрадовался, что поговорить о любимом деле можно. Рассказал, как товар свой готовит. А как пару кружек выпил, так расщедрился и на клочке нарисовал даже, как из коры дубовой, ягод и квасцов едких, что кожевники используют, стойкую краску для ткани сделать. Тут мне мысль пришла, что, пожалуй, не нужно мне полотно чужой рукой расписанное. То-то Фиджет обрадуется! Он в последнее время навострился травы да колоски рисовать, в узоры их сплетать — посмотреть любо-дорого. А уж если такими рисунками, скажем, платье или рубаху украсить — куда там золотому шитью!
Взял я ткани беленой и платок теплый да сапожки для Лио — вдруг понадобится в деревню наведаться, мало ли что. Если в лютый мороз из лесу девушка босая в одной рубашке придет, слепому ясно, что не человек это…
Как в деревню въехал, гляжу: на дальнем конце дымит что-то. Никак, пожар? Но людей на улицах не видать и к реке не бежит никто… К дому Джердову лошадку подвел, и во дворе нет никого. Время мессы воскресной, утренней. Я скотинку привязал, тут и колокол ударил, навстречу мне уж все деревенские спешат. Джерд меня увидал, обрадовался, в дом зазвал, обедом угостить. Я вижу, как его распирает: не терпится рассказать, что такое стряслось. Гончар и сыновей-то не дождался, как за стол сели, не утерпел — говорить начал.
В деревне парень один был, Питер. Уж на что я в дела деревенские не вхож, а и то о нем наслышан — без пьяницы этого вряд ли какая драка или бесчинство в округе обходится. А год назад жену он себе взял, девочку почти, из селенья за холмом. Зачем она ему только? Питер и так любую немужнюю уболтать да в сено завалить мог. Переборчивым был, лишь на красавиц пышнотелых удаль молодую тратил. Для чего сдалась ему такая — мелкокостная, бледненькая? Всего-то и красы, что волосы до пят. Не знал никто, да и не допытывался… Взял и взял, их дело.
Спервоначалу все хорошо шло: Питер в трактире штаны просиживать перестал, деньги домой нес, забор у дома обновил. Девушка, Илайн ее звали, дитя понесла — к Айре приходила трав от дурноты утренней просить.