И как только у него появилось имя, будто прорвало: перед взором в грезах стали проходить люди – незнакомые, древние, в белых одеждах с красным или серебристым шитьем, причем одинакового покроя, что у мужчин, что у женщин, но с разным орнаментом шитых узоров. Приходили старые, молодые и подростки его лет, и все живые, осязаемые: они дышали, у них были теплые руки и влажные глаза. Эти непривычные, сказочные люди будто бы являлись откуда-то по воле Атенона, и так же уходили, если он уставал смотреть на того или иного человека. Андрей сидел в замурованном пространстве, и ему казалось, что люди приходят из неких подземелий, где живут и по сей день. При этом он отчетливо понимал, что это не фантазии, не грезы и не выдумка, потому что невозможно придумать или вообразить живого человека с мельчайшими, характерными и гармоничными деталями, никогда не повторяющимися в других людях. Иногда приходили одни и те же, и Андрей узнавал их, и замечал перемены в выражении лица и одеждах. Бывало, что седовласый старик приводил с собой ребенка, и тот играл рядом с ним совершенно естественно и внимания не обращал на Андрея. А случалось, он мгновенно стряхивал дрему, если, например, баржа резко сбавляла ход и дергалась, но человек не исчезал – только замирал, превращаясь в картинку, и ждал, когда он снова уйдет в забытье.
Единственное, что казалось ненатуральным, – люди все время хранили молчание, и это напоминало немое кино.
Баржа двигалась на север, и с каждым днем в железном чреве становилось холоднее. Он потерял счет времени и одновременно обнаружил, что начинает видеть в темноте – по крайней мере, когда разогревался и ползал по ящикам, видел их очертания и всегда точно возвращался на место. Но скоро и это перестало помогать: иногда баржа становилась на якорь (он думал, что наступила ночь), и когда трогалась, то по корпусу гремел лед и в трюме стоял настоящий мороз и в банках с компотами тоже брякало.
От холода он не мог даже погрузиться в дрему, как это было раньше, и люди подземелий не стали больше приходить, как бы он ни напрягал волю. И когда Андрею сделалось одиноко в промерзшем трюме, он начал стучать, используя для этой цели жестяные банки с консервами. В первый прием (или день) его никто не услышал, потому что в кормовой части на полную мощь ревели дизели, а в носовую ходили редко – если становились на якорь или причаливали. Он переместился к переборке (трюм был разделен на два отсека) и бесполезно стучал там очень долго с монотонностью дятла.
После долгого перерыва – возможно, ночь прошла, люк неожиданно открылся сам, поток ярчайшего света ударил в трюм и ослепил Андрея. Он не видел, как спустили железную лестницу, и проморгался, когда женщина в телогрейке, высунувшись из люка, кого-то звала. Прибежали четверо мужчин, как потом выяснилось, вся команда, Андрея вытащили на палубу и унесли в натопленный кубрик. Его не ругали, не читали морали – напоили горячим чаем с водкой, потом накормили, переодели и уложили в теплую постель.
Он и здесь не уснул, лишь закрыл глаза и, опустившись в легкую дрему, попытался вызвать людей из земных недр, но они не появлялись, потому что где-то рядом звучали голоса. Тогда он прислушался и понял, что его скоро ссадят на берег: капитан и команда не хотели везти его в Салехард, чтобы избежать разбирательства. Они договорились молчать, а то, что Андрей съел и попортил товар, можно списать на естественный бой.
Его высадили ночью у высокого, обрывистого берега, где был крохотный деревянный причал с катером и двумя лодками. Дали большеватый и старый полушубок, сапоги с портянками и шапку с кокардой речфлота. Еще на всякий случай и в последний момент женщина принесла трехлитровую банку сливового компота. Едва баржа отвалила, Андрей выбросил компот в реку, ибо не то, что есть, смотреть не мог на него, и стал забираться по обрыву, держась за натянутые веревочные леера.
На чистом, мшистом берегу оказался высокий рубленый дом с окнами на воду, но невидимый с реки. За мутным, плачущим стеклом горел маленький, туманный огонек – скорее всего, свеча. Андрей подошел к крыльцу, и в это время дверь распахнулась, вышел человек с керосиновым фонарем и поднял его над головой.
– А, бродяга! – весело сказал он. – Ну, проходи, проходи, давно поджидаю.
Андрей замер и прирос к земле: этот человек был знаком! Он не раз виделся ему в полудреме, точно такой же, с пышными седыми усами и крупным, раздвоенным подбородком.
Разве что одежда другая – облезлый вытянутый свитер и штаны из прорезиненной ткани.
– Ну, идем, чего встал-то? – поторопил он и махнул фонарем. – Давай, заходи, не май на дворе. Какая удача мне была вчера – Вещий Гой явился! Я уж обрадовался, думал, к моему року руку приложит, просиял, а он пришел за тебя просить…