Сергей Мельников
Хранитель сна
Я люблю детей, но Богом клянусь: к этому жизнь меня не готовила.
Я сидел в просторной гостиной дома семьи Инжеватовых и ждал мою подопечную. Её папа, Александр — сотрудник МИДа. Мама, Александра — менеджер среднего звена в крупной госкорпорации. Они мне понравились: мягкие, вежливые, простые, но без фамильярности. И, главное, я сразу уловил тёплые колебания воздуха между ними.
Так я вижу любовь: что-то вроде марева над раскалённым асфальтом, нечто без цвета и запаха, но зримо искажающее видимый спектр.
Это для вас любовь — абстракция. Для меня — вполне измеримое излучение. Но даже если б я был таким же слепым как вы, люди, я не мог не услышать бесконечную нежность в их голосах, когда они обращаются друг к другу: он к ней — Шурочка, она к нему — Сашечка. Немного старомодно, на мой взгляд, но бесконечно мило. При моей обострённой эмпатии о лучшем и мечтать не стоило. Я так думал, пока не увидел их дочь.
Сначала потянуло затхлым холодом, такой запах бывает в холодильнике, который давно не размораживали. В дверном проёме появились тёмные едва заметные прозрачные амёбы, они роем окружали очаровательную девочку лет трёх. Маленький белокурый ангел с бледной кожей и глубокими тенями под глазами. Сутулясь и шаркая ногами, она вышла на середину комнаты и зевнула. Шурочка озабоченно посмотрела на дочь и сказала:
— Солнышко, посмотри, кто к нам пришёл.
Девочка повернулась и увидела меня. Её глаза расширились от удивления.
— Это — Леонид, детка. Он будет охранять твой сон.
Она подбежала ко мне, и я увидел, как обеспокоенно заметались амёбы вокруг её головы.
— Он — Лео! — сказала она и прижалась ко мне. — А я — Лия, — прошептала она в ухо.
Я не возражал, Лео — красивое имя. Главное — контакт. Но до того, как малышка уткнулась лбом в мою грудь, я успел заметить серый муар на белках её глаз. Ребёнка что-то мучает, что-то не даёт ему спать. И эти амёбы не давали мне покоя. Ни о чём подобном я никогда не слышал. Они не жглись, не жалили, просто хаотично вились над ней. На пробу я втянул одну из них в себя и ничего не почувствовал. Так начался первый день моей службы. Чем она закончится я тогда не догадывался.
Вечером Шурочка прочитала дочке сказку и потянулась к ночнику.
— Мамочка, пожалуйста, не выключай свет, — взмолилась Лия.
— Солнышко, — Шурочка погладила её по щеке, — ты и так плохо спишь.
— Нет, мама, в темноте я совсем не засну! — Мама застыла в нерешительности. — Ну пожалуйста!
Устало вздохнув, Шурочка посмотрела на меня, а что я мог ей сказать, если сам ничего не понимал? Она вышла, аккуратно прикрыв дверь, а я остался. Амёбы над головой ребёнка замедлили своё движение, опустились ниже. Лия зевнула, и пара амёб влетели в её горло.
— Спокойной ночи, Лео, — сказала она.
— Спокойной ночи, Лия, — ответил я, — и сладких снов.
Девочка закрыла глаза, и вскоре её дыхание выровнялось. Странные существа продолжали свой медленный танец над её лицом. Лия повернулась на бок и сунула кулачок под щёку. Движение амёб ускорилось, они закружились крохотным смерчем и в мановение ока исчезли в её ухе. Ничего не происходило: девочка заснула, дышала ровно, и я почти успокоился, но вдруг задрожали её ресницы, под закрытыми веками забегали глаза. Морозное облачко, поблескивающее ледяными кристалликами вырвалось из приоткрытого рта вместе с дыханием ребёнка. Что это, я уже знал.
Ужас. Смертельный, парализующий ужас. Я подался к ней, ухватил его краешек и потянул. Осторожно, как тянут ветхую, расползающуюся в руках ткань. Он обжёг холодом моё горло, я чувствовал, как прилипает к нему язык, как ледяным крошевом забивает он мои лёгкие. Время шло, а он не кончался, и тогда я решился: я отключился от всего окружающего, заставил себя забыть о неприятных ощущениях в пылающих ледяным огнём лёгких. Я сделал рывок к ней, слился в единое целое, но, вместо ясности, почувствовал, как проваливаюсь в какие-то зыбучие пески.
Я — это она, мы сейчас неразличимы и неделимы, но мои возможности крайне, несправедливо ограничены. Очень странно и необычно чувствовать себя в теле маленькой девочки, такого опыта у меня ещё не было. Это как… как-будто кончики нервов торчат наружу, слух невероятно обострён, нос чувствует множество запахов, и совершенно непонятно, какие из них настоящие, а какие лишь игра воображения.
Свет торшера посерел и стал тусклым, обрёл вес и плотность. Теперь он струится по поверхности стола, по стенам, по простыне. Но он даёт пусть слабый, жемчужно-серый, но все же свет. Всё, что за его пределами, заливает чернота, и в ней шевелится что-то такое же чёрное и непроницаемое. Ужас, похожий на драную половую тряпку, посеревшую от времени и с таким же запахом, ползёт оттуда.