Однажды вечером, когда лавка уже закрылась, а на улицах никого не было, в дверь черного входа постучал Локиер. Белл находился в мастерской, как и почти всегда по вечерам; дверь он открыл спустя некоторое время.
— Мистер Белл, вам следует позаботиться о вашей безопасности, — сказал Локиер без всяких предисловий, как только открылась дверь.
— Мне не требуется защита, — ответил Белл.
— Нет, требуется, — настоятельно произнес Локиер. — Вы же наверняка знаете, какие истории рассказывают у нас в городе.
— Да, я слышал эти бредовые слухи, — признал Белл.
— Мы-то с вами знаем, что это все глупости, но вот другие горожане начинают верить сплетням. Обсуждают уже, не прийти ли к вам в лавку и не потребовать ли объяснений в отношении исчезновения Монсона.
— Моя лавка открыта в обычные часы, — невозмутимо ответил Белл. — Я всегда готов ответить на разумные вопросы. Не лучше ли вам будет войти, мистер Локиер?
— Нет-нет, я не могу, — проговорил Локиер, попятившись. — Но вам нужно что-то предпринять для вашей безопасности. За этим стоят дружки Монсона, а они хотят с вами расправиться. Они могут сломать дверь и ворваться к вам ночью.
— И что, горожане позволят это сделать?
Локиер замялся, а потом извиняющимся тоном ответил:
— Никто не хочет, чтобы с вами случилась какая-нибудь неприятность. Но дружки Монсона всех сбили с толку. Они пользуются в городе большим влиянием — ну по крайней мере некоторые из них… А жители слышали уже столько россказней, что не знают, чему верить. Они совсем запутались.
— То есть я должен опасаться нападения толпы, не признающей никаких законов.
— Боюсь, дело именно так и обстоит. Вам нужно защитить себя.
— Я это сделаю, мистер Локиер, — сказал Белл и закрыл дверь.
Локиер услышал, как часовщик задвинул засов.
Они пришли в лавку в ту же ночь, и было их одиннадцать человек. Остальные поджидали снаружи, у парадного и черного входов. Все они уже бывали здесь раньше; одни покупали у часовщика товар, другие заходили посмотреть, как бьют часы в лавке, или просто разглядывали витрины. Вожаками были те трое, что приходили в лавку вместе с Монсоном, когда тот забирал часы после ремонта. Остальные стояли молча.
— Мы пришли сюда, чтобы узнать, что ты сделал с нашими друзьями, Белл. Мы не уйдем, пока не получим ясного ответа, — заявил один из вожаков, вставший прямо перед часовщиком.
— Почему вы меня в этом обвиняете? — спросил Белл, спокойно глядя на него сверху вниз.
— Они говорили, что идут сюда. Мы все это слышали. И больше их никто не видел. Ты в ответе за их исчезновение, ясно?
— Просто признайся, Белл. Мы заставим тебя рассказать все, если ты вынудишь нас так с тобой поступить, — сказал еще один.
Он поднял трость и постучал ею по стеклу шкафа-витрины.
— Мы здесь у тебя все можем расколошматить, и тебя в том числе, — сказал первый. — А теперь ты расскажешь нам, что сделал с нашими друзьями.
Белл посмотрел на него, потом на типа с тростью, потом на всех остальных, кого было видно. Он поднял руку и указал на дверь:
— Лучше всего будет, если вы покинете лавку.
— Для тебя это, несомненно, будет лучше. Но мы не уйдем, — сказал первый, и несколько других под давлением свирепого взгляда товарища пробормотали, что полностью с ним согласны.
— Не пытайся нас обмануть, Белл. Ты и так слишком долго дурачил весь город. Отвечай нам, а не то худо будет, — сказал второй.
Он размахнулся тростью, ударил по стеклу, и оно треснуло.
И тут совершенно неожиданно, ровно в девять минут второго, все часы в лавке начали бить. В унисон. Низкие голоса гонгов и хрустальный перезвон колокольчиков, звучные колокола и крошечные трубы, музыка, птичье пение и гвалт, в котором уже не различить было отдельного стука, звона и бренчания, — все это смешалось и накрыло незваных гостей звуковой волной. А часы все били и били: двенадцать раз, а потом еще двенадцать и еще двенадцать, — сначала быстро, а потом все тише и медленнее, постепенно угасая. И наконец бой часов перестал быть слышен.
Вошедшие стояли в оцепенении, подавленные этим потоком звуков. Они совсем не ощущали никакой боли, и движения их не ограничивала внешняя сила. Они легко дышали, могли свободно перемещать взгляд, слышали каждый звук. Но тела их будто что-то держало: казалось, воздух стал тягучим и клейким и прилипал к ним, тянулся, как густая жижа или хлопья мокрого снега, но только он много больше стеснял движения, потому что лип не только к ногам, но и к рукам, головам, ко всему телу. Им казалось, что время двигалось ползком, почти остановилось, сгустившись и поймав их в свою ловушку, и теперь они будто насекомые в кусочке янтаря.