И вот сейчас Ольга сидела на набережной, стиснув зубы, глядя на потемневшую воду. Прага шумела вокруг — в первых вечерних огнях, в беспокойных красках заката. Полногрудая белокурая женщина, перегнувшись через перила балкона, звала мальчика, играющего внизу. Пробежала, заискивающе повизгивая, маленькая белая собака. «Насхледано-о!» — певуче сказал девичий голос, и мимо Ольги быстро прошла высокая девушка в светлой курточке, обдав запахом роз и свежести.
Никогда в жизни Ольга не ощущала такой растерянности и бессилия. Ей казалось, что она отгорожена от всего мира невидимой стеной своей беды.
Неожиданно для себя она громко всхлипнула. Пожилая женщина, севшая рядом на скамейку, удивленно и сердито посмотрела на нее, и Ольга сделала вид, что закашлялась.
У женщины были равнодушные, тусклые глаза с большими зрачками. «Точно стеклянные…» — подумала Ольга. Положив на колени маленькие руки, женщина смотрела на воду Влтавы. Ветер тихонько трепал белый шарфик, повязанный вокруг ее шеи. Она была без шляпы; седые волосы были аккуратно зачесаны назад.
«Никому нет до меня дела, — подумала Ольга. — Все живут своей жизнью, для всех война кончилась».
Она глубоко вздохнула и вытерла лоб платком. Потом снова полезла в карман: там лежала записка с адресом, который дал ей знакомый военный корреспондент, чтобы она могла переночевать в Праге. Записка исчезла: очевидно, Ольга выронила ее. Кажется, это была Водичкова, 17. А может быть, 19?
— Просим вас… — сказала Ольга, с трудом подбирая чешские слова. — Як се достану до Водичкове?
— Я говорю по-русски, — неожиданно ответила женщина с сильным чешским акцентом. — Водичкова — это недалеко. Я могу показать вам.
— Ничего, — сказала Ольга устало. — Я не тороплюсь.
«Куда, собственно, торопиться? — подумала она. — Лучше еще посидеть здесь у реки. Может быть, что-нибудь придет в голову. Может быть, она решит, что делать дальше. Остаться в Праге и пытаться что-то предпринять? Или рано утром вернуться в городок, где находится Сережа, и быть возле него неотлучно?»
Она снова вытерла лоб платком. Нет, никто на свете не может посоветовать ей, не может решить это за нее.
Мимо пробежал худой мальчуган с тяжелой сумкой, полной картофеля. Мальчик споткнулся и упал, картошка раскатилась по песку. Ольга помогла мальчугану подняться, отряхнула с его куртки песок и стала подбирать вместе с ним картошку. Он больно ушибся, но не плакал, а только хмуро тер колено.
— Дяку́ю вам много крат… — сказал мальчик и ушел со своей картошкой.
Женщина сидела не шевелясь, словно не видела всего этого. Ольга снова села на скамью, но женщина даже не повернула головы. Свет из окон падал на ее лицо; Ольга видела бледность этого лица и черноту широко разлившихся неподвижных зрачков.
«Точно стеклянные… — опять подумала Ольга о ее глазах. — Мальчик упал прямо под ноги к ней, а она даже не пошевелилась…»
— У вас, вероятно, нет детей? — спросила Ольга неожиданно для самой себя. Она и сама не знала, почему у нее вырвался этот вопрос, — вероятно, просто неловко было молчать, сидя рядом.
— Нет, — ответила женщина, помедлив. — У меня нет своих детей. Вы угадали.
Снова наступило молчание.
«Пора идти, — подумала Ольга. — Зачем я сижу здесь?»
В это время женщина повернула к ней лицо, и Ольгу опять поразили его бледность и чернота неподвижных, расширенных зрачков.
— Понимаете… — сказала женщина с усилием. — Я хочу вам сказать… Несколько месяцев назад в такой же самый вечер фашисты убили моего мужа, моего сына, мою дочь и меня. — Она остановилась и перевела дыхание. — И то, что я говорю сейчас с вами, — продолжала она и глотнула, словно у нее пересохло в горле, — то, что я говорю сейчас с вами, еще не доказывает, что я жива.
Об этом вечере Ольга рассказывала мне дважды. И всякий раз, заканчивая свой рассказ, она изумлялась тому, как же получилось, что она открыла этой незнакомой, странной женщине, которую видела впервые в жизни, все, что было у нее на душе, все свои страхи и мучения, все, что терзало ее и волновало.