Милада с трудом разыскала Джекки. Он стоял у подножки вагона, озираясь. Когда он увидел Миладу, лицо его просияло.
— Как поживаете? — заорал он на весь перрон. Миладе показалось, что Джекки был навеселе. — А я, знаете, ужасно боялся, что вы не придете!..
— Не приду?
— Ну да! В конце концов вы и так много со мной возились. Я вам страшно благодарен, знаете. Вы столько удивительного показали мне в Праге. Если бы не вы, я бы ничего этого не увидел. Вы ужасная миляга. Вы даже сами не знаете, какая вы миляга.
— Джекки… Вы опять сегодня выпили?
— Самую чепуху. Капельку сливовицы. Меня угостил Климаш, пражский студент. Он тоже ужасный миляга. Посмотрите, что он мне подарил… — Джекки запустил руку за пазуху и вытащил маленькую черепаху. — Это Сибилла! — сказал он победоносно. — Поздоровайся с тетей, Сибилла! Видите, она вытянула лапу? Свою первую черепаху я назвал Сьюзи. В честь своей бабушки. Но та черепаха, пожалуй, была похуже.
— Господи, вы все еще мальчик… — сказала Милада.
— Ну-ну… Вы совсем как моя мама. Когда я приезжаю домой, она кричит мне в окно: «Джекки, осторожно, во дворе направо есть ямка, не упади…» А ведь я был на войне. Война, знаете, не пикник и не скачки. Меня здорово тряхнуло на войне. И моей маме это тоже не легко далось. Я ведь у нее один: отец давно умер. У вас, наверное, нет детей, миссис Трантинова, и вы не знаете, что такое быть матерью солдата.
— Да, — сказала Милада. — У меня нет детей.
— Ну, вот видите, я это сразу понял. Но вы очень славная. Вы бы здорово понравились моей маме. Она тоже очень славная. Я обязательно хотел привезти ей из Праги подарок. И как-то так получилось, что ничего не успел купить. Ужасно жалко, знаете.
— Ничего… — Милада протянула ему сверток. — Тут подарок для вас и вашей мамы.
— О, мой бог! — Джекки развернул сверток. — Вы, наверное, сами это вязали? Ужасно мило с вашей стороны. Спасибо, но мне просто совестно…
— Джекки… Не слишком ли много вы пьете, голубчик?
— Ох! — Джекки сел на подножку вагона. — Если бы вы знали, до чего мне плохо. Поэтому я и напился. Встретить лучшую девушку на земле… И знать, что скоро расстанешься с нею. По всей вероятности, навсегда. Вы понимаете, что это значит? — Он яростно потер лоб. — Но, конечно, вы правы: я стал чересчур закладывать. Я научился пить на войне. Без этого, знаете, там нельзя. Без этого там было очень трудно. Но и сейчас не слишком легко.
Черепаха, которую он держал в руке, осторожно пошевелила лапками, и Джекки задумчиво погладил ее.
— Понимаете, она не пришла, — продолжал Джекки, глядя на черепаху. — Она так и сказала мне: я не приду на вокзал. Она гордая, Иржина. Маленькая и такая гордая. Если бы я мог ей сказать: «Поедем со мной!» Господи, ведь бывает у людей такое счастье, — встретят девушку, полюбят ее и говорят: «Поедем со мной, будем всю жизнь вместе…» А что я могу сказать? Что у меня есть?
И вдруг Джекки вскочил на ноги, уронив черепаху.
— Послушайте! — завопил он. — Может быть, мне это только кажется?
По перрону торопливо шли три русские подруги и Иржинка. Держа в руках розы, Иржинка, красная, запыхавшаяся, бежала, вглядываясь в окна вагонов.
Джекки ринулся к ней.
Они неслись друг к другу мимо вагонов, мимо прохожих, мимо чужих встреч и чужого расставания, не видя и не замечая никого на своем пути.
А времени-то осталось чуть-чуть! Всего несколько минут…
И вот уже отплывают от перрона вагоны, из окон несется песня, вьются по ветру платки, и неизвестно откуда взявшийся краснолицый, бравый старик шагает вслед за вагонами и, раздув щеки, дует в большую медную трубу…
Прощай, Джекки, прощай!
Поезд исчез, только светлое небо вдали да маленькое, тающее, темное пятно… Краснолицый старик все дует в свою трубу, важно расправив плечи. На перроне бумажки, лепестки от букетов, пыль. Медленно расходятся провожающие. И Милада тоже идет по перрону назад.
Вместе с нею идут Иржинка, три русские подруги и бородатый индиец в белом тюрбане — учитель из Дели. Иржинка плачет, всхлипывая, сморкаясь; красное, распухшее, несчастное лицо ее обезображено слезами. Прохожие оборачиваются, смотрят на нее: кто с любопытством, кто с сочувствием…
А Наташа, обняв Иржинку за плечи, говорит, хмурясь:
— Ну что? Ну, зачем они оборачиваются? Плачет. Дело понятное. Бывает, что и поплакать человеку надо.