– А ты хочешь заслужить награду? Желаешь трудиться и получать знания, одновременно оценивая их с различных точек зрения?
Сложная мысль. В том возрасте я еще не могла ее осилить.
– Да-а… – неуверенно пробормотала я, надеясь, что мудрость отца позволила ему прийти к верному заключению.
– Желаешь быть полноценной? – смягчил он свой вопрос.
– Да!
– Твое решение проблемы, Эксель? – Суровость тона должна была настроить меня на серьезный лад.
– Хочу посещать лавку Руары и Сантьяго… тех людей. Слушать их. Учиться.
От тяжелого вздоха отца волосы на моей голове зашевелились. Его рука легла на мое плечо. От давления меня накрепко прижало к седлу.
– Я подумаю, Эксель. Я подумаю.
* * *
Дакот сохранял молчание всю дорогу назад. Я предпринимала жалкую попытку заговорить, когда мы были у реки, но он даже не взглянул на меня.
Холодная вода обжигала руки, пока я окунала их в прозрачную глубь, смывая результаты своей непростительной безответственности. Дакот, взяв у меня предложенный платок – тот самый, что много лет назад он прижимал к моему окровавленному лбу и который я всегда бережно носила с собой, – скрылся за раскидистым кустом, растущим у самой реки. Слыша каждый всплеск от опускаемого в воду платка, я терзалась чувством вины. Снова и снова вызывала в памяти картинку событий и никак не могла отыскать верное решение.
А как же житейское уверение о том, что безвыходных ситуаций не существует? Или я просто пересекла точку невозврата, пропустив множество развилок, где бы могла свернуть в верном направлении и сделать правильный выбор?
Я и забыла, как тяготит молчание. О Первосоздатели, да я даже не помнила, что Дакот умел злиться! Самый добродушный парень, которого я когда-либо знала (кроме Эстера, конечно же), мог притворно возмущаться моими поступками, но в то же время поддерживал каждое мое начинание, словно свое собственное. Моя ходячая совесть, воплощенная в крепком поджаром теле, моя опора и отчасти мое вдохновение. И я втоптала его доверие в грязь, словно кусок подгнившего мяса.
За размышлениями время прошло незаметно, и вот мы уже у лавки Руары и Сантьяго. Войдем, и у меня не получится объясниться с Дакотом до самого вечера.
– Подожди, пожалуйста. – Я удержала юношу за локоть, пока он не успел свернуть за угол и направиться к парадному входу.
Здесь, под тенью навесной крыши, меня впервые за всю жизнь охватило ощущение беспомощности – именно той, при которой приходит понимание, что изначальное положение вещей вернуть уже не удастся. Это не сломанная вещь, которую можно починить или заменить на абсолютно похожую. Это человеческие чувства – самое хрупкое и невосстановимое нечто. Нечто могло обратиться в ничто. Легко. Стремительно. Болезненно.
– Что?
От холодности Дакота меня передернуло – ему словно незнакомец докучал на улице.
– Извини меня, – пролепетала я.
– Ты уже извинилась. – Он повернулся, чтобы уйти, но мои пальцы лишь сильнее вцепились в его локоть, ощущая соприкосновение с кожей под хлопковой тканью.
– Но меня не устраивает твоя реакция!
Небесно-голубые глаза недобро сощурились.
– Да что ты? Странно, что не устраивает, – вкрадчиво прошептал Дакот.
Окончательно растерявшись, я выдавила:
– Не так… не так выразилась. Мне будет сложно вернуться в колею, если ты будешь злиться на меня. Я не выдержу этого. Только не от тебя. Моя вина неоспорима. Полностью признаю свои ошибки! Эликсиры – это не игрушки, и не следовало разбрасывать их в легкодоступных местах. Пожалуйста, не сердись!
Я ухватила руку Дакота и сжала, словно желая согреть ее своими ладонями. В голове вспыхнул образ: та самая рука – не маленькая, как у ребенка, а большая с широкой ладонью и длинными пальцами, рука уже взрослого мужчины, – лежит поверх моей, слегка сдавливая и опаляя внутренним жаром, и направляет ее по влажной пульсирующей и обжигающей плоти, – вверх-вниз, вверх-вниз, – выбирая ритм, который может принести больше…