– Господин… господин Сильва?
– Отец?
Первый раз за мою недолгую жизнь я видела отца таким обеспокоенным. Первый раз? Забавно. Сегодняшний день принес с собой столько открытий. Как много всего мне пришлось увидеть, услышать и прочувствовать в первый раз. Новые знания. Новые для меня. Значит, я все еще продолжаю быть неполноценной.
Мешочки, аккуратно подвязанные ажурными ленточками, посыпались вниз тяжелым градом. Я продолжала удерживать в кулаке комочек травы, пока отец, до боли вцепившись в запястье, тащил меня к выходу – мимо вычищенных до блеска полок Руары, мимо ящиков, банок, мешков, ставших для меня привычным антуражем в той же мере, что и роскошная обстановка моей комнаты в особняке.
«Что-то случилось?» – вопрос, который, возможно, застрял в глотке или запутался в языке, потому что так и не был задан вслух. Он был бессмысленным изначально, ведь человек не станет пересекать территорию жилого селения, прижимаясь к стенам, словно какой-то вор, и заглядывать в каждую темную нишу и за каждый угол, будто ожидая увидеть там толпу неведомых опасных тварей, если пребывает в здравом уме. А Роберта Сильва никому никогда и в голову не пришло бы назвать сумасшедшим.
Снаружи нас ожидала открытая повозка. Что странно, это был не роскошный экипаж отца, на котором он с комфортом ездил до соседних селений, а старая потрепанная повозка, даже просто стоя на месте издававшая поскрипывания. И где же его любимцы – караковые жеребцы? Я знала всех отцовских лошадей, потому что каждое из этих животных хоть раз да пробовало раздавить копытами мою голову. В повозку же был впряжен незнакомый мне гнедой конь.
Возницу я узнала. Наш конюх Тори обеспокоено проследил за тем, как мы забираемся в повозку, и, подражая отцу, повертел головой, оценивая обстановку.
«Да что происходит?»
Повозка тронулась. А мой лимит доверия исчерпал себя.
– Отец!
Вздрогнув, он наконец обратил свой взор ко мне.
– Эксель. – Отец положил руку поверх моей, чего ранее никогда не делал. Проявление нежности – это награда. А награду нужно заслужить успехами в обучении. – Мы ненадолго уедем отсюда.
– Уедем? Но…
– Твои вещи собраны.
Я уставилась на саквояж в ногах, на который указал мне отец. Взяли и собрали вещи без моего ведома?
– Куда мы едем?
– Эксель, – руки отца опустились на мои плечи, – доверие. Доверие, Эксель.
Безмолвный договор о доверии. Да, я должна его соблюдать. Должна послушно следовать отцовской воле. Вот только…
– Мы двигаемся в противоположную от особняка сторону. – Я встала с сиденья, опасно кренясь то в одну, то в другую сторону.
– Вернись на место! – Отец начал хватать меня за правую руку, желая усадить обратно.
Повозка подскакивала на неровной дороге. Я смотрела, как удаляются дома селения, а за ним – и наш особняк. Ветер бил мне в спину, словно ревнивая супруга, дергая волосы в разные стороны.
– Где Эстер?
– Доверие… – прохрипел отец.
– Где Эстер?
– Эксель!
Я ощутила, как в глубинах сухой почвы моего сознания просыпается обжигающе ледяное спокойствие. «Невозмутимость мертвеца» – так называл это состояние Дакот, – представляла собой мрачный сгусток из хладнокровной апатичности и равнодушного самообладания, полностью отграничивающий мой разум от таких сдерживающих факторов, как страх, голос рассудка и инстинкт самосохранения. Именно Невозмутимость мертвеца пригвоздила меня к месту, когда будучи семилетним первооткрывателем, я вывела из себя жеребца, принадлежащего Руаре и Сантьяго, и тот встал на дыбы. Или когда устраивалась на осыпающемся краю обрыва и тянулась вперед всем телом, рассматривая дно. Или когда добавляла дымящееся нечто в колбу с исходящей паром примесью.
«Дурная! Убиться хочешь?! – кричал на меня Дакот и немедленно спасал от очередной, по его мнению, глупости. Не стоит и говорить, что он ненавидел это мое состояние. – Порой кажется, что ты готова на все…»
Чушь. Отец не стал бы лепить из меня преемника, если бы я не обладала здравомыслием. Правда?
– Где Эстер? – Я встала на самом краю. За моей спиной шуршали камни, сбитые колесами повозки. Шаг назад – и полет спиной вперед.