— Чего вы в самом деле хотите? — спрашивает он. — Денег?
— Вы уже заплатили мне, и довольно щедро. Просто я хочу вернуться к привычному для меня образу жизни.
Арлингтон вздыхает и отворачивается.
— Значит, меня арестуют, вы это хотите сказать? — настаивает Анна на прямом ответе, — И вы палец о палец не ударите, чтобы не допустить этого?
— Существует много…
Но тут Арлингтон вдруг умолкает, словно вспомнив, что он министр, чуть ли не второе лицо после короля, а она, в сущности, никто, так что нечего тут с ней и объясняться.
— Ради вас я не намерен подставлять свою шею, — сухо говорит он, и в голосе его снова слышатся стальные нотки, от которых она понемногу стала отвыкать.
Так вот оно, значит, как: покинув двор, она останется беззащитной, одна против всей Корпорации врачей. Сколько им понадобится времени, чтобы привлечь ее к ответственности и в назидание другим примерно наказать? Два месяца, месяц? Может, и того меньше.
Арлингтон снова вздыхает и, словно переборов себя и свой здравый рассудок, наклоняется к ее уху.
— Могу предложить вам выход, — говорит он как бы по секрету, — Вас, конечно, не будут называть придворным врачом официально, но, так сказать, негласно вы останетесь в качестве такового и станете, как положено, пользовать придворных, лечить их от…
Маленькая пауза, и голос его опускается еще ниже.
— …недомоганий интимного характера…
— То есть остаться здесь, чтобы лечить триппер?
— У вас тут хватит работы, уверяю вас. А в свободное время… Придворные дамы всегда будут рады получить новейший лосьон для лица или средство для завивки волос, для белизны зубов…
С большим трудом она подавляет негодование.
— Так вот чем я, по-вашему, занимаюсь — делаю крем для лица?
Он пожимает плечами.
— Но вы же, в конце концов, женщина…
«В конце концов, женщина». То есть существо неизмеримо ниже мужчины, вот что он хочет сказать, эту мысль мужчины всегда подчеркивают, когда рассуждают про «слабый» или «прекрасный» пол, про женскую «скромность»: но ценят они женщин не за их так называемую скромность, а за их покорность. И не имеет значения, что она изучала медицину много лет и своим знанием и опытом может заткнуть за пояс любого мужчину ее возраста; она ведь женщина, и ее с легкостью можно перевести в разряд простой «парфюмерши». Мужчина способен признать, что она приносит пользу, но он никогда не снизойдет до простого уважения ее личности, и она с этим ничего не может поделать. Она не может даже заткнуть Арлингтону глотку, как мог бы мужчина, а уж как хочется сейчас это сделать! Впрочем, толку от этого мало. Физически она намного слабей любого мужчины, да и кто такой этот Арлингтон? Лишь один из носителей того огромного зла, с которым она борется всю свою жизнь. И выбора нет, приходится сдерживать ярость… но что тогда остается в душе? Холодное отчаяние и больше ничего.
— Благодарю вас, лорд Арлингтон, — Голос ее звенит, как надтреснутый колокол. — Вы преподали мне хороший урок.
Она делает реверанс, поворачивается и уходит, проталкиваясь сквозь толпу придворных, заполняющих Большой зал, и сердито вытирая невольные слезы, которые катятся по ее щекам.
Она выходит в галерею, берет с подноса бокал с вином и ищет местечко поспокойней, чтобы немного прийти в себя. Надо еще проверить, как там Люси и Эстер, но у нее нет никакого желания вести пустые разговоры с мистером Мейтлендом и мистером Кларком. Она находит уголок, где никого нет и не так освещено, где можно осушить мокрые глаза и выпить вина, чтобы успокоить нервы. «Ну почему, — думает она, — я не такая, как все, почему так сильна потребность идти своей дорогой? Почему меня не устраивает то, что устраивает большинство женщин? Может быть, это какой-то внутренний, глубинный порок?» Она прислоняется спиной к стене (стулья со спинками унесли туда, где танцуют, они нужны теперь для благородной публики) и чувствует, как в голове начинает со стуком пульсировать кровь. Она прекрасно понимает, что это значит: потом возникнет тупая, ноющая, изматывающая боль, которая неизбежно перейдет в боль невыносимую.
Она ставит бокал на длинный узкий стол и достает из сумочки флакон с лауданумом. Если не убить боль в зародыше, придется мучиться, лучше всего опиум действует, когда боль еще не разыгралась со всей силой. «Всего несколько капель», — думает она. Она отворачивается к стене, вынимает из пузырька пробочку и достает маленькую стеклянную палочку. Горькая жидкость на языке мгновенно приносит успокоение, и она позволяет себе даже немного посмаковать ее резкий вкус.
— Миссис Девлин…
Услышав голос за спиной, она вздрагивает, торопливо затыкает и прячет пузырек. Потом поворачивается и видит перед собой прекрасное лицо мадам Северен, которое казалось бы совершенным, если бы не этот жуткий шрам на щеке. Одетая как всегда во все черное, сегодня она обходится без капюшона, и зачесанные вверх белокурые волосы ее украшены жемчугами. Коварные и хитрые, как у кошки, глаза ее смотрят на Анну с обычной холодной отчужденностью. «Интересно, — думает Анна, — заметила ли она».