Центр анатомического театра освещается двумя люстрами и несколькими напольными светильниками, окруженными мутным световым ореолом. Все остальное — операционные столы по периметру, скамьи на галерее для зрителей, обшитые панелями стены — тонет в полумраке. Закрыв за собой дверь, она сразу видит стол для анатомирования, с которого свисает несколько длинных спутанных прядей, и небрежно брошенное на стул платье. Она застывает на месте, ноги ее словно прирастают к полу.
К ней молча подходит доктор Стратерн. На нем траур — это дурной знак. Он смотрит на нее с дежурным выражением участия на лице — так санитар в Бедламе наблюдает за подверженным буйным припадкам его обитателем. За спиной Стратерна еще один врач, рыжеволосый и молодой. Его подавленное состояние чувствуется сразу, не надо заглядывать и в лицо: вяло опущенные плечи, унылая поза. Наверное, слишком чувствителен, эта работа явно не для него.
— Не при таких обстоятельствах хотел бы я встретиться с вами снова.
В присутствии постороннего Эдвард говорит сдержанно, хотя глаза светятся живым сочувствием.
— Но я был уверен, что вы захотите увидеть ее, — добавляет он.
Он мягко касается её руки, и, повинуясь его приглашению, она пересекает зал и подходит к столу.
На нем лежит тело юной девушки. Анна подносит пальцы к ее щеке, все еще нежной, как лепесток цветка, но мертвенно-бледной и бескровной, как скорлупа куриного яйца.
— О Люси, — потрясенно шепчет она.
На девушке длинная белая рубаха из мягкой фланелевой ткани, собранная вверху, вокруг шеи, и на рукавах, вокруг запястий; подол ее настолько длинен, что закрывает ноги, и его можно было бы завязать узлом, как мешок: это ее похоронный саван. К горлу Анны подкатывает комок; она больше не в силах сдерживать нахлынувших слез. Сначала вытирает глаза рукой, потом предложенным Эдвардом носовым платком. Мужчины, как и всегда при виде женских слез, смотрят на нее с некоторым беспокойством, будто опасаются, что она начнет сейчас рыдать и заламывать руки, а то еще того хуже, кричать и рвать на себе одежду. У нее в голове мелькает мысль, что, разыграй она сейчас такой спектакль, ей могло бы действительно полегчать, во всяком случае, это лучше, чем сдерживаться и подавлять свое горе; но в данный момент у нее слишком много вопросов, так что приходится натянуть вожжи.
— Где ее нашли?
Голос ее звучит так резко, что она сама не узнает его.
— Доктор Хеймиш, будьте добры, расскажите, мм… миссис Девлин…
Перед тем как произнести ее имя, он делает легкую паузу, и она понимает, что он чуть не назвал ее Анной.
— …все, что вам сообщил сторож.
— Он обнаружил ее в Саутуорке[39], в одном из переулков. Там, где много…
Он умолкает, внезапно вспомнив, что разговаривает с дамой.
— Где много публичных домов, — заканчивает она за него. — Не нужно подбирать для меня какие-то особые слова.
Он слегка краснеет, но продолжает.
— Она была… при ней ничего не было… простите, на ней ничего не было. Мы не знаем, бросили ли ее там уже в таком виде или ограбили позже. Еще он сказал, что крови рядом с телом не было, и поэтому мы можем заключить… — он бросает взгляд на своего руководителя, — что смерть настигла ее где-то в другом месте. Он сказал, что опросил людей, проживающих в этом приходе, но никто ее не опознал.
Другими словами, сторож положил тело Люси на тележку и возил ее по всем имеющимся в округе заведениям и домам. Неужели он не догадался прикрыть Люси одеялом или хотя бы соломой? Ей больно думать, что даже после смерти Люси была совсем беззащитна. Нет, не так, не даже после смерти, а как раз после нее она осталась совсем беззащитной.
— В Саутуорк она могла попасть откуда угодно, Лондон большой, — говорит Анна. — А почему сторож не отвез ее в церковь?
— А вот почему, — отвечает Эдвард.
Он заворачивает ей рукав и одновременно кивает Хеймишу сделать то же самое с другим рукавом. Потом делает шаг назад, чтобы Анне хорошо было видно. На обоих запястьях Люси видны глубокие разрезы.
Значит, самоубийство. Чтобы Люси совершила его, с ней должно было случиться что-то ужасное. Возможно, у них с тем молодым человеком вышли все деньги или просто он бросил ее. Скорей всего, и то и другое. И она попала в хищные лапы какой-нибудь мадам, хозяйки публичного дома или сводницы, которые рыщут повсюду, охотясь за юными беспомощными и одинокими девушками, попавшими, как и Люси, в трудное положение. Но в любом случае лишиться после смерти утешительных объятий церкви ужасно. Самоубийство — страшный грех, и церковь отказывает самоубийцам в погребении по принятому обряду. Придется кое-кого подмазать как следует, чтобы Люси похоронили хотя бы во дворе церкви Святого Климента Датского, но даже и тогда можно лишь надеяться, что ее похоронят в северной части его, где земля считается наименее освященной, и не лицом вниз. Маленькое утешение, но могло быть и хуже: самоубийц все еще иногда закапывают где-нибудь за пределами города, на перекрестке дорог, с осиновым колом в груди.